за ним окинула Севастополь свежим взглядом. В первый приезд, при свете дня, трагическое зрелище поверженного в руины города потрясло её до глубины души. Сердце разрывалось от переживания за семьи, чья жизнь была разрушена, причём у многих – во второй раз за три или четыре поколения. Но под покровом ночи Севастополь оказался для неё истинным «откровением». Сара застыла как вкопанная. «Помнишь, я тебе говорила об опустошении, о том, что ни единого целого дома в поле зрения не видно, и вообще не очень понятно, где и как живут местные? – писала она позже матери. – Ну так ночью всё и открывается. Чуть ли не из каждой руины, где сохранилась хоть одна комната с четырьмя стенами, из-за досок, которыми заколочены бреши, из подвалов, и даже из груд битого кирпича, исходят и мерцают лучи и отблески света. Это нечто невероятное! И люди здесь невероятные!»

Огни Севастополя живо воскресили в памяти Сары невероятный свет свечей в ялтинской церквушке. Посреди холода, тьмы и разрухи выжившие ялтинцы, выбравшись из руин, собрались там, и крошечные огоньки пламени их свечек сплачивали их в борьбе за то, чтобы увидеть свет каждого нового дня, – совсем так же, как лондонцы сбивались в тесные сообщества на пике немецкого блица.

Сара ведь все последние недели, месяцы и годы наблюдала за тем, как её отец бьется с Советами, пытаясь навести мосты через пропасть между социализмом и демократией во имя победы над общим врагом. Вопреки кажущемуся успеху конференции было ясно, что Советский Союз отплывает всё дальше и дальше от берегов Британии и США, даже несмотря на формальное сближение их армий – и государственных границ.

Нарушив тишину, Сара спросила отца, не устал ли он. «Странным образом нет, – ответил Уинстон. – Однако я сполна и более, чем когда-либо прежде, почувствовал на себе груз ответственности, и на сердце у меня тревожно»{713}. При всей политической борьбе последних недель и месяцев часы, проведённые Сарой в Севастополе и Ялте вместе с Кэти и Анной, позволили ей увидеть Советский Союз с той стороны, которая не видна была её отцу. Она воочию взглянула на жизнь советского народа на самых бедных и попираемых задворках необъятной империи. Все эти люди не разбирались в геополитике, альянсах или большой стратегии, не имели ни малейшего представления ни о марксистско-ленинском учении, ни о рыночных силах капитализма. Война отняла у них всё, но они всё равно испытывали гордость – за свои города, приходы, дома´ и детей. Вне зависимости от того, что там порешали в золоченых ялтинских дворцах её отец с Рузвельтом и Сталиным и расстались ли они друзьями или врагами, эти люди отстроят заново и свои города, и свои жизни – в точности так же, как они не раз делали в прошлом.

И, хотя вроде были все основания для отчаяния, Сара, стоя бок о бок с отцом и глядя на Севастополь в конце одной из самых замечательных и тревожных, беспокойных и очаровательных недель своей жизни, нашла все основания для того, чтобы взирать на Советский Союз с надеждой. Рассказывая об этой сцене матери, она описала свои чувства следующими словами: «Без толку говорить: “Они приучены к страданиям. Они устроены иначе, чем мы. Они многого не ждут”. Почему же тогда церкви полны народа, а? Конечно же, они уповают на большее. Конечно же, они грезят о лучшей доле в этих своих затемнённых церквях»{714}.

Часть третья. «Всё это и много чего ещё пребудет со мною навеки»

XVIII. 12 февраля – 27 июля 1945 года

«Ты реально была внутри одной из величайших встреч в истории», – писал Джон Бёттигер жене, пока Анна Рузвельт с отцом и его свитой совершали долгий вояж домой, в Вашингтон. Братья её, может, и побывали на большем числе конференций, сопроводив отца на подписание Атлантической хартии с Черчиллем в 1941 году и трёхсторонний саммит союзников в Тегеране в 1943 году, зато теперь она дождалась своего часа и стала живой свидетельницей апофеоза всей этой череды конференций. «Все те предыдущие встречи были сущей безделицей по сравнению с этой, так что можешь сказать братьям, чтобы чехлили свои смычки́, – бодро рапортовал Джон. – Меня реально в дрожь бросает, нет слов от одного того, что ты участвуешь в этой поездке, а я ЗНАЮ, какую колоссальную ценность ты собою являешь для OM. Надеюсь только, что и он сам это со временем поймет»{715}.

Осознавал ли Рузвельт ценность присутствия Анны в Ялте, история умалчивает. Сам он всю дорогу так и оставался привычно отрешенным и загадочным. Как бы Анне ни хотелось понежиться в лучах предвесеннего солнца и заслуженных похвал в начале их путешествия через Атлантику на борту «Куинси», она себе этого позволить не могла. Ведь над отцом ещё висел дамоклов меч важных встреч на Большом Горьком озере. В плавании всё поначалу шло хорошо – до присоединения к их компании уже в Египте Гила Уайнанта, принявшегося с новой силой сетовать на то, что его отставили от участия в конференции. Лишь на обратном пути Рузвельт соизволил наконец откликнуться на переданное им послание польского премьер-министра. «Заверяю вас, что проблемы Польши были рассмотрены самым внимательным и сочувственным образом, – сжато ответил президент. – Надеюсь, мы сможем все вместе в должное время слаженно поработать над поиском их правильного решения»{716}.

На Большое Горькое озеро американцы прибыли днем 12 февраля. На следующий день Рузвельт принял двух первых посетителей – египетского короля Фарука и эфиопского императора Хайле Селассие. Наконец, 14 февраля на борт «Куинси» поднялись Ибн-Сауд со свитой из сорока восьми арабов, включая астролога, имама и королевского кофевара. Поскольку гордящийся боевыми шрамами предводитель саудитов счел бы присутствие женщины за личное оскорбление, Анне пришлось на весь день отправиться на экскурсию в Каир.

Рузвельт возлагал на эту встречу большие надежды, поскольку саудиты могли бы стать ценным союзником в послевоенном мире – не в последнюю очередь из-за имеющихся у них колоссальных залежей нефти. Но тут президента ждало разочарование большое и горькое как само озеро. Стоило ему заикнуться об идее сотрудничества с саудитами, которое предусматривало бы обмен американских технологий на арабское содействие созданию в Палестине собственного государства для евреев, переживших Холокост, как Ибн-Сауд тут же дал ему резкий и безапелляционный отпор: «Арабы скорее умрут, чем уступят хоть пядь своей земли евреям». Ни рузвельтовские чары, ни преподнесённый в подарок новехонький двухмоторный Douglas C-47 переубедить арабского лидера не могли. Впервые за долгие недели переговоров и дипломатических интриг Рузвельт остался с пустыми руками{717}. На следующий день Рузвельтов ждала первая после Ялты встреча с Уинстоном и Сарой в сопровождении Энтони Идена. Назначена она была в Александрии, где после совместного ланча по-семейному премьер-министр планировал также встретиться с Ибн-Саудом. Тут снова появился Рэндольф Черчилль, хотя Саре было несказанно приятнее свидеться с Гилом Уайнантом. Анна только усмехнулась, подметив, что уж ему-то точно не терпелось снова увидеться с Сарой по вполне очевидным причинам{718}. Через несколько часов американцы попрощались и продолжили долгий путь на родину.

На обратном пути американцев всю дорогу ждали разочарования. Рузвельт намеревался встретиться в Алжире с Шарлем де Голлем, но французский лидер был настолько взбешён тем, что его не позвали на Ялтинскую конференцию, что наотрез отказал американскому президенту в этой встрече. Тревожился Рузвельт и за