дело с азиатцами, такого надзора нельзя ослаблять ни на час). Немногочисленные, и потому избираемые со строгой оценкой, европейские чиновники исполняют свою обязанность сознательно, принимают к сердцу интересы метрополии, нравственные и материальные. В туземной администрации, стоящей под ними, местное управление идет, как всегда оно шло в Азии; управляемые замыкаются в своем быту, стараются кончать все дела между собой, чтобы иметь как можно менее столкновения с властью; управляющие, напротив, ищут всякого средства поживиться; но вся эта домашняя грязь, мелкое взяточничество и выжимание составляют для населения семейное дело; туземцы могут жаловаться только на своих земляков и знают, что так было искони века. Зато никакие нарекания не падают на европейскую власть; неотвратимая грязь азиатского управления не брызжет на священное имя владычествующего народа. Туземец видит в европейском чиновнике прибежище в крайнем случае. Чиновник этот, представляющий политическую власть, связанный инструкциями, а не форменностями, решает дело удовлетворительно и понятно для азиатца, которому надобно сказать «да или нет», потому что он умеет понимать власть только как власть, а не как инстанцию. Со своей стороны главное управление может безбоязненно вверить обширные права своим агентам, немногочисленным, выбираемым тщательно, обеспеченным, направляемым установленной и строгой системой. Кратчайшую формулу этого рода управления можно высказать таким образом: «замещение деспотического произвола туземных правителей просвещенным произволом европейских агентов, связанных духом, а не буквой системы».

Кроме разумности такого образа управления азиатскими областями, он основывается еще более на необходимости, неотвратимой, абсолютной необходимости. Экономические средства азиатских земель, даже самых богатых, ничтожны перед европейскими. Англичанин платит податей кругом 15 рублей с души, английский подданный в Индии менее 2 рублей; русский платит 5 руб., закавказский туземец 1 руб. 60 коп. Цифра государственных доходов, разложенная на количество населений, составляет по всей Азии менее 2 рублей с души; при этом восточные правительства содержат администрацию и армию, так же как в Европе. Как же они изворачиваются? Очень просто, тем, что администрация, – по европейскому выражению все министерства кроме военного, – стоит им чрезвычайно мало. Кроме внешнего полицейского порядка и преследования разбойников, азиатские населения не хотят никакой администрации, не имеют в ней надобности, избегают ее как чумы; к их крайнему отчаянию, администрация иногда сама впутывается в их дела для поживы. Для азиатца пойти в суд, обратиться к агенту власти – значит запереть лавку или мастерскую, закрыть дом для соседей, потому что никто не захочет вперед иметь дело с таким сутягой, с таким опасным человеком, который, пожалуй, втянет еще целый околоток в переделку с властью. Для азиатцев то наилучшее правительство, о котором они меньше всего слышат. Третейский суд есть общая форма сделок во всей Азии; цель его совершенно понятна: избежать прикосновения с правительством. Азиатец, не мошенник, ходит жаловаться чиновнику только на чиновника, почти никогда на своего брата, простого подданного. Идеал азиатца – иметь отношение к власти только в ту минуту, когда он платит подати. Понятно, что при таком настроении населений администрация стоит дешево. Один губернатор, как политический представитель правительства, один казначей, один кади (судья), обыкновенно ничем не занятый, и несколько санджаг-бегов для внешних полицейских дел – вот вся администрация области; все остальное в руках сельских старшин. Притом жалованье, если только жалованье существует в Азии, обыкновенно высоко. Но с такими штатами управление, даже при высоком жалованье, стоит чрезвычайно дешево. Правительство может изворотиться, содержать армию, мотать много денег на внешний блеск, при доходе, не достигающем двух рублей с души. И заметьте, как стоит Азия, никто еще не жаловался, чтобы правительство было невнимательно к нуждам народа; там жалуются на его внимательность, реформа администрации на европейский лад вызывает всеобщие вопли. Европейское владычество, заступая место туземного правительства, получает в наследство только тот круг действия, который принадлежал его предшественнику. Этот круг очерчен не произвольной системой, а вековою, устоявшеюся силою вещей, духовным складом людей, над которыми оно начинает царствовать.

Европейская власть не может изменить формы местной администрации, во-первых, потому, что она произведет этим неисходную и бесцельную путаницу, которая ее же первую собьет с толку, поставит в невозможность разглядеть что-нибудь в своем собственном деле; во-вторых, лишит ее средств к самостоятельному существованию. Только при дешевизне азиатского управления возможно покрывать военные расходы низким бюджетом восточной страны. Из этого круга нет выхода, разве найдется такой филантропический европейский народ, который, как пеликан на воротах воспитательного дома, захочет питать своею кровью чужих птенцов. Азиатское владение, не покрывающее всех своих расходов, военных и гражданских, требующее пособия от метрополии, – это сущая нелепость, если только оно не необходимый стратегический пункт, а обширное владение. В азиатском управлении можно выезжать только на дешевизне администрации; стало быть, думать о замене ее форм дорогими формами европейскими невозможно.

Но разве это возможнее в каком-нибудь другом отношении? Разве какой-нибудь здравомыслящий человек поверит статочности перевоспитания азиатских масс на европейский лад, в их цельном политическом составе? Они могут быть поглощены европейской национальностью, примеры этому есть в истории, я скажу об этом в своем месте; перевоспитаны же – никогда. Между формами, в которых сложился человеческий дух на Востоке и на Западе, протекло три тысячи лет, между ними нет более никакого сродства и потому нет сочетания, которое могло бы дать плод, произвести на свет что-нибудь среднее. Как может азиатский язычник или мусульманин, живущий одним мертвым преданием, в которое современная жизнь уже ничего больше не вносит, не понимающий ничего дальше самой голой реальности, выделавший в этом смысле все свои понятия от философии до семейных отношений, живущий в обществе как оторванная единица, а не как живой член его, получивший это настроение наследственно, как может он связать в каком-нибудь отношении свои понятия с понятиями европейца, основанными на началах, ему недоступных? Как может он, оставаясь азиатцем, подливать понемногу европейскую мысль в свое мировоззрение, давно законченное и замкнутое, не постигающее даже возможности постановки вопросов, на которые европейская цивилизация предлагает ему ответ? Реформы, предпринимаемые европейским правительством на Востоке, не могут иметь другой исход, как подобные же реформы азиатских правительств, разрушающие на наших глазах последнюю связь, связь привычки, которою до сих пор держались их одряхлевшие государства. Но в азиатских реформах производятся до сих пор только опыты в небольшом виде. Каково же было бы заблуждение европейского народа, который перенес бы целиком свои учреждения на Восток и обложил бы вдруг азиатцев сложными формами европейского судопроизводства и администрации, выработанных совсем другой жизнью, отвечающих потребностям диаметрально противоположным, противоречащих религии, вековому характеру, семейному быту управляемых; который, ставя им себя за образец, создал бы в безграмотной, безнравственной, безразличной массе восточных населений