ты как бы в роли некоего соучастника находишься. Это вроде греха: не страшен грех, совершенный перед богом, а страшно, когда не замечают его. Грешить греши, да раскаивайся. Ведь дурной пример заразителен. Иной начнет дубье ломать и вот похваляется перед честным народом: «Сторонись, не то голоса лишу!» Тут бы сгрудиться всем, цап-царап его, милака! Да на видное местечко, за ушко, за ушко: «А ну-ка, держи ответ перед народом. Почто превышаешь?» Но не тут-то было… Он за дубину, а мы в кусты. Иной любитель, глядя на эту разгульную картину, возьмет дубину еще потяжельше. «Ты так их глушишь, а я эдак умею. Еще похлеще тебя…» А мы возле подворотни да под забором про закон толкуем – превышают, мол. Эх, наро-од!

Когда Федулееву доложила секретарша, что в приемную Колтун привел доктора (Колтуном Павла Семеновича прозывали), тот сердито крикнул, чтобы за дверью слышали:

– Я «скорую помощь» не вызывал. У нас все здоровы.

Но принять принял.

Он сидел за столом и будто бы читал свежую полосу, склонив свою крупную лысеющую голову. В таком положении он и встретил их – не в силах оторваться, чтоб почуяли, уж до чего важным делом занят был. Доктор Долбежов и Павел Семенович стояли у двери, ждали.

– По какому поводу? – спросил наконец Федулеев и повел бровью; мутный серый глаз его округлился, второй, прикрытый сонным веком, все еще косился на газету. Федулеев гордился, что может смотреть эдак вразлет.

Долбежов держал картуз в полусогнутой руке, словно каску:

– У нас не минутная просьба, – доктор не хотел говорить от порога.

– К сожалению, я занят, – все еще не соглашался Федулеев.

– Мы сможем подождать, – смиренно, но твердо стоял на своем доктор.

Второй глаз Федулеева тоже приоткрылся и уперся в доктора:

– Хорошо, садитесь.

Федулеев указал на стандартный диван с высокой спинкой, обтянутый черным дерматином. Они сели. Долбежов поставил палку промеж колен, картуз на нее повесил. Павел Семенович как-то осел головой в плечи и – спина дугой, будто из него пружину вынули.

– Ну, я вас слушаю, – сказал Федулеев.

– Мы пришли выразить свой протест по поводу заметки, опубликованной в сегодняшнем номере вашей газеты, – отчеканивая каждое слово, начал доктор.

– Личные протесты не принимаются, – оборвал его Федулеев.

– Заметка называется: «Война за квадратный метр» и касается личности работника нашей больницы Полубояринова.

– А вам лично какое до этого дело? – пытался опять сбить его Федулеев.

– Там, по крайней мере, в одном пункте допущено грубое искажение истины. Вот оно, отчеркнуто карандашом. – Доктор положил газету перед Федулеевым.

Тот одним глазом покосился на газету, но читать не стал.

– Речь идет о сознательном искажении фактов, то есть клевете. Вот вам выписка из постановления профсоюза медработников, опровергающая эту ложь. – Доктор вынул выписку и положил ее перед Федулеевым. – На этом основании вы должны дать опровержение.

Доктор обе руки наложил на картуз, висевший на палке, и, вскинув острый подбородок, умолк.

Федулеев повертел в руках эту выписку, как китайскую грамоту, и отложил на конец стола:

– Разберемся! Я только не понимаю, что нужно вам лично? Почему вы вмешиваетесь в это дело? – спросил он доктора. На Павла Семеновича даже не глядел.

– Я председатель месткома больницы. Считайте мое заявление не личным, а от коллектива.

– Коллектива? Кто же это утвердил вам коллектив для расследования фактов печати?

– Мы уж как-нибудь сами назначим и утвердим.

– Сами? Ну так и занимайтесь своей больницей. А печать – дело общественное. Газета – районный орган. Так вот, в райкоме есть бюро. Обратитесь туда. Если нужно, соберут и утвердят такую комиссию. Но включат вас туда или нет, не знаю.

– Это все, что вы сможете нам сказать? – доктор встал.

– Вопрос исчерпан. – Федулеев погрузился в свою газету; голова и плечи – все объемно, внушительно: шеи, как ненужной детали, совсем нет.

Доктор напялил картуз по самые уши и, грохая палкой, пошел вон.

9

На другой день Павел Семенович с Марией Ивановной поехали в область. Поехали на ночь глядя, чтобы утром быть в облисполкоме, а к вечеру обернуться в Рожнов. Автобусом добрались до Стародубова, чтобы пересесть на поезд местного значения, который прозывался «Малашкой». Приходил он в Вышгород утром – удобно и за ночлег платить не надо. И билет на «Малашку» стоил вдвое дешевле, чем на обычный пассажирский поезд.

Каждый раз, когда они попадали в Стародубово, на большую дорогу, они испытывали странное чувство облегчения и потерянности. Будто их раньше на приколе держали, как лошадей; и вот сорвались они на свободу, зашли бог знает куда – и радостно вроде бы, и что делать не знают.

Поначалу любовались, как всегда, кирпичными корпусами старого конезавода, высокими резными башнями по углам, зубчатым карнизом, затейливо сплющенными фигурными оконцами, острыми гранеными шпилями… Ну, что за диво! Дворец, да и только… И зачем тому барину понадобилось возводить такие хоромы для лошадей? Чудак. Санаторий бы здесь открыть.

Ужинали в высокой бревенчатой чайной. Народ за столиками гудел, – больше все шофера в черных замасленных пиджачках да фуфайках, пили только перцовую – от нее не пахнет. Два мотоциклиста с белыми шлемами на коленях, в коротеньких курточках под черную кожу угощали за столиком красным вином кудрявых девиц; те слушали их, прыскали в сторону, потом откидывались на стуле и заливались звонким смехом. А мотоциклисты в такие минуты все перемигивались.

«Дуры вы, дуры! – хотелось сказать Марии Ивановне. – Или вы не видите, что они замышляют?»

– А не выпить ли нам по маленькой? – спросил Павел Семенович, тоже поглядывавший на этих развеселых девиц.

Мария Ивановна аж вздрогнула:

– С каких это доходов? И что за веселье приспичило?

– Эх, Маша! Однова живем. Как говорится – проверяй жизнь радостью. Ежели ты прав, тебе должно быть радостно. Вот веришь или нет, а мне сейчас радостно!

– Его на смех, дурака, подняли, а он радуется.

– Да не в этом дело… Я своего добиваюсь, вот что главное-то. Пока я отстаиваю свою правду, я уважаю себя.

– Вот завтра приедем к начальству, получишь по морде и радуйся.

– Опять двадцать пять! Ну и получу, а дальше что?

– Утрешься, и больше ничего, – сказала Мария Ивановна с какой-то злорадной усмешкой.

– А уверенность моя пошатнется? Нет! Укрепится только… Пойду дальше, выше! Пусть, пусть бьют… Но кто будет прав? Вот в чем закорюка.

– Кому нужна твоя правота?

– Да мне же самому.

– Ну и дурак.

– Нет, Маша, ты меня должна понять, должна. Правде нужно, чтобы в нее верили.

Павел Семенович поймал за руку официантку и попросил чекушку водки.

Мария Ивановна сперва отнекивалась пить: «Кабы