Тот молча показал ему свое удостоверение, небрежно бросил:

— Судейкин здесь?

— Так точно, — ответил часовой. — Сейчас вызову.

И нажал кнопку вызова. Послышались шаги, и в помещение вошел мужчина лет тридцати, в форме ФСИН. Он быстро взглянул на Гурова, сказал:

— Документы покажите, пожалуйста.

Сыщик протянул ему удостоверение и паспорт. Судейкин просмотрел документы, вернул их владельцу, после чего сказал:

— Идемте.

Часовой нажал еще одну кнопку, коротко взревел гудок, стальная дверь, ведущая во внутренние помещения СИЗО, открылась. Вслед за сотрудником ФСИН Гуров прошел по коридору. Здесь их встретила еще одна дверь. Ее Судейкин открыл своим ключом. Еще один марш по коридору, и они вошли в небольшую комнату. Здесь не было ничего, кроме стола и двух стульев.

— Сейчас введут Забродкина, — официальным тоном произнес Судейкин.

Гуров обратил внимание, что его сопровождающий избегает любых упоминаний о том, что свидание с Забродкиным проходит ночью, в неправильное время, по личной просьбе отставного капитана Гуменюка, в обход запрета капитана Теребякина. Все выглядело так, словно это была рядовая встреча подследственного с оперативником, ведущим расследование.

— В вашем распоряжении будет один час, — продолжал Судейкин. — Никаких записей прошу не делать. Через час я приду за Забродкиным.

После этого он вышел, а Гуров остался стоять в ожидании. Послышались шаги, дверь открылась, и тот же Судейкин ввел человека, который признался в убийстве директора Кашкина.

— Арестованный Забродкин доставлен, товарищ полковник! — отрапортовал сотрудник ФСИН.

Гуров понял, зачем были произнесены эти слова: таким способом Судейкин как бы представил арестованному человека, с которым тот будет иметь дело, и показал, что беседа будет носить официальный характер.

Судейкин вышел, и Гуров остался наедине с арестованным охранником. Иван Забродкин был человек среднего роста, невзрачной наружности, весь какой-то пришибленный. Он только один раз, в самом начале, взглянул на сыщика, а затем уставился куда-то в угол и упрямо смотрел только туда.

— Садись, Забродкин, — сказал ему Гуров. — Поговорить надо.

Арестованный сел, спрятав ноги под стул, а руки — между колен. Гуров остался стоять, глядя на охранника сверху вниз.

— Значит, уток стреляли? — спросил он.

Забродкин вскинул голову, на секунду Гуров увидел его глаза.

— Да, на уток охотились, значит, — скороговоркой произнес задержанный, — охоту вот разрешили, мы и охотились.

— В лесу, значит, охотились? — продолжал спрашивать сыщик.

— Да, в лесу, мы всегда в лесу, там удобно, — с готовностью отвечал Забродкин.

— А утки там летали?

— Ну да, были уточки, были…

— И много вы настреляли?

Забродкин, который уже открыл рот, чтобы дать очередной быстрый ответ, вдруг запнулся — словно на бегу наткнулся на стену. Покрутил головой, словно искал ответ на стенах комнаты, затем с запинкой произнес:

— Да нет, что-то не пошло… почти ничего и не добыли…

— Почти ничего — значит, что-то все же добыли? Сколько? Одну утку? Две?

— Да одну, наверное…

— И кто же ее убил?

— Да я, наверное…

— И где эта утка?

— Утка… Это… Ну я ее домой забрал…

— А если я твою жену спрошу, приносил ты домой утку или нет, что она скажет?

— Не знаю я, что она скажет… — угрюмо ответил охранник. — Откуда я знаю?

— А из чего ты стрелял на этой охоте?

— Из карабина, из чего еще? Я из карабина…

— А Кашкин из чего стрелял?

И снова этот простой вопрос поставил охранника в тупик. Он покрутил головой, открыл рот, закрыл, потом все же ответил:

— Из ружья он стрелял, из чего же еще? Из ружья…

— Какой марки было ружье?

Вот на этот вопрос Иван Забродкин точно не знал ответа. Он умоляюще взглянул на сыщика и признался:

— Не знаю я…

— Как же ты не знаешь? — удивился Гуров. — Разве не ты ему ружье заряжал? В твоих показаниях написано, что ты заряжал.

— Ну, если записано, значит, я заряжал, — покорно отвечал охранник.

— А если заряжал, как ты можешь не знать, какой марки было ружье?

— Я не заметил…

— А что пили перед охотой?

И снова Забродкин не знал, что отвечать. От напряжения у него аж скулы свело. Помедлив минуту, он ответил:

— Пили это… водку, конечно, пили.

— И Кашкин водку пил?

— Нет, он не пил… А может, пил… Не помню я…

— А на чем вы приехали в лес, на какой машине?

— Не помню… — с отчаянием в голосе повторил охранник. — Память у меня плохая…

Гурову все стало ясно. Задавать дальнейшие вопросы не имело смысла: было понятно, что все ответы охранника будут ложью. Он не был с директором в лесу, никто не стрелял ни из карабина, ни из ружья, и утки убитой не было, и водку никто не пил — тем более что покойный директор, как Гуров уже знал, пил мало и не терпел, чтобы пили его подчиненные. Охранник Забродкин врал, признаваясь в убийстве, которое он не совершал. Оставалось выяснить, что заставило его пойти на эту ложь. Допрос переходил в новую стадию, когда все становилось серьезным. И чтобы подчеркнуть этот новый характер их беседы, Гуров сел за стол, наклонился ближе к арестованному и сказал:

— Да, я вижу, Иван, что ты многого в этой истории не помнишь. А не помнишь ты не потому, что память у тебя плохая, и не потому, что водку пил. Ты ничего этого не помнишь потому, что ничего этого не было. Ты не ездил в тот день с директором на охоту, и уток вы не стреляли, и не убивал ты его. И с повинной на другой день не приходил. И ты все это даже не выдумал — за тебя другие выдумали. Я так понимаю, что вечером они к тебе приехали, забрали из дома и начали «задушевно беседовать». Так все было?

И, поскольку охранник продолжал молчать, сыщик строго повторил, повысив голос:

— Так или не так?

И тут Забродкина наконец прорвало. Как видно, постоянное вранье, которым он занимался последние три дня, его угнетало, ему хотелось высказать правду. И теперь он почувствовал, что от него хотят услышать именно правду, а не внушенную ему ложь. И он заговорил.

— Да, было, было! — горячо произнес охранник. — Только не вечером приехали. Считай, уже ночью, около часа ночи было. Капитан Теребякин приезжал, а с ним еще майор, фамилии не знаю. Он там и был главный, он говорил, что и как. Забрали меня в управление и там до утра обрабатывали.

— Что они тебе говорили?

— Ну, прежде всего сказали, что Кашкин мертв. Что его убили. А потом начали впаривать, что это я его убил. Я, конечно,