и чувствовала, что там происходило на самом деле в 1938 году, все это я придумал. Но одно я помню из маминых рассказов — когда ей было лет десять-двенадцать, она прочла книгу о Транссибирской магистрали и твердо решила, что когда-нибудь по ней прокатится. «В Сибирь» стало для нее мечтой, и она рассказывала мне об этом, когда я был маленьким. И когда я начал писать роман, я вспомнил эти рассказы. Я еще не знал, что роман будет называться «В Сибирь», и в своей обычной манере начал мотать с одного угла, писать об отношениях отца и дочери, которые в сочельник едут по проселочной дороге, и стоит страшный холод, и эта тема холода, как часто бывает с писательской интуицией, стала сквозной темой романа. Героиня романа мечтает о дальних странах, о Сибири, но так туда и не попадает, а ее брата привлекают жаркие страны, Марокко. Но — когда моей маме было столько же лет, сколько мне сейчас, она таки поехала в Сибирь. Она сказала отцу: ты можешь ехать, можешь не ехать, я уезжаю все равно. И проехала по всей Транссибирской дороге. Когда она вернулась, я спросил ее: «Как Сибирь?» — и она сказала: «Ровно как я думала».

Я думаю, что когда человек много-много лет живет какой-то страстной мечтой, то это становится частью его существа. Моя мама так мечтала поехать в Сибирь, что стала «девушкой с мечтой о Сибири». Потом она совершила эту поездку и прожила еще десять лет после нее, но мне кажется, что это уже никак не сказалось на ее самоощущении, я думаю, что и последние десять лет она оставалась «девушкой с мечтой о Сибири». И это похоже на меня самого. Я столько лет был «челоком, который хочет стать писателем», что так им и остаюсь. Я издал семь романов, получил массу призов, наград, признание, но все равно чувствую себя ниже любого писателя, потому что я остаюсь тем, кто хочет стать писателем. Об этом я думаю очень много.

Но почему все-таки Дания, а не Норвегия?

Потому что моя мать была датчанка. Она приехала в Осло в двадцать три года, жила у своей двоюродной бабки и работала подавальщицей в кафе, на площади Хьелланда. А отец работал на обувной фабрике Соломона на другой стороне площади и приходил в кафе обедать. И он старался очаровать эту девушку, в том числе своими физическими данными. Потом она забеременела от него и вернулась в Данию к родителям, но ее выгнали из дому, потому что они были фанатично верующими. Ей пришлось уехать на взморье, чтобы найти место, где родить ребенка. Но когда малышу исполнился год, она вернулась в Осло и они с отцом поженились. А мой отец родился в шведской семье в Осло, который тогда назывался Кристианией. Так что я здесь просто проездом.

А это кафе сохранилось?

Сейчас его уже нет, но оно существовало очень долго. Не знаю, как оно называлось, возможно, просто «Кафе», но мы называли его «Кафе тети Кари», потому что двоюродную бабушку звали Кари. Она была сильная властная крупная женщина, которой я очень боялся. Больше всего я боялся, что она захочет меня поцеловать, потому что у нее были усы.

А трудно писать от лица женщины, вживаться в женское сознание и психику?

Я долго подступался к этому роману, я знал, что напишу когда-нибудь эту историю, но робел влезать в женскую шкуру, так сказать. И сначала собирался написать все в третьем лице. Но дело в том, что предыдущий роман я впервые написал от первого лица, в нем появился голос рассказчика, и я постановил, что теперь всегда буду писать только так. И я решил писать от лица женщины. Оказалось, что когда ты вживаешься в другого человека, то все проблемы решаются сами собою. Да, если ты женщина с прекрасной грудью, то тебя будут провожать на улице взглядами, но ты чувствуешь это, когда пишешь от лица женщины. У меня две дочки, и сначала я думал, что буду 269 как будто собирать материал, присматриваясь к их жизни: первая менструация и все эти неловкие и трудные моменты в женской жизни. Но это совершенно не потребовалось, я ни разу не взглянул на своих дочек с этой точки зрения. И через пять страниц написанного от лица женщины романа уже не было и намека на эту проблему. Нет, писать от лица женщины мне было нетрудно.

В вашем романе довольно много недоговоренностей. Непонятно, почему бабушка не разговаривает с дедом, почему такие сложные отношения у отца с дедом. Это намеренная недоговоренность, или это просто детские воспоминания, когда в самом деле непонятно, что у взрослых происходит?

Я всегда думал, что, когда пишешь книгу, нельзя описать все. Потому что то, что говорится и фиксируется, гораздо меньше того, что на самом деле происходит. И если бы я захотел описать все это, у меня получилась бы «Война и мир», а я к этому не стремился. Я уверен, что несказанное много больше и важнее того, что говорится. И теперь у меня такая методика, что я, когда пишу, вообще об этом не думаю. Я изображаю, скажем так, не поверхность, но людей в движении. Вот вам такой пример: два человека идут по Карл-Юхану, главной улице Осло. И один из них только что узнал, что его возлюбленная погибла в автокатастрофе. А второй только что посватался, и самая прекрасная девушка ответила ему согласием. И оба стараются не показать своих чувств. Но я уверен, что идут они совершенно по-разному и по тому, как они идут, по их облику можно догадаться о том, что с ними происходит. Я думаю, что груз страстей и переживаний, в одном случае скорбных, в другом радостных, отражается в их походке и повадке, и их можно описать так, что читатель тоже это почувствует. Иначе говоря, мне интереснее описывать облик человека. А не его слова.

Расскажите, откуда такой опыт: любимый сын и нелюбимая дочь.

Вы говорите о романе «В Сибирь», да? Я не думаю, что этот человек, ее отец, мой, так сказать, дед, не любит свою дочь. Но он бессловесен, он не может выразить ничего из своих чувств. Казалось бы, пустяк. Но это не пустяк, потому что к этой проблеме добавляется другая: социальные рамки. Отец плотник, жена держит молочную лавку, и когда у них появляется такая интеллигентная способная дочь, которая хорошо учится в школе,