И – такой обычный сюжет для их фильмов.

Я не мог поверить глазам. Там, возле маленькой арки, под балконом с распахнутой дверью, бесновались несколько человек в одинаковых масках. Иногда их лица показывали крупным планом, и мне удалось рассмотреть ее. Белая маска, скрывавшая подлинное лицо, изображала другое – приторно-хитрое, словно задумавшее страшную гадость и наслаждающееся своим замыслом. У маски были узкие и длинные глаза с толстыми линиями черных бровей, пухлые розовые щеки, огромный нос и словно выползавшие из ноздрей усы-змеи. Они были симметричны и образовывали что-то вроде странного символа: W. Под толстой нижней губой спускалась до подбородка узкая линия черной бороды. Маска изображала улыбку – страшную, омерзительную улыбку. По бокам ее были прочерчены две глубокие складки.

Кроме масок, была еще жертва. Это девушка, или женщина, или даже пожившая женщина. Но это ничего ведь не меняет. Или меняет? В любом случае я так и не сумел разглядеть ее. Маски долго насиловали и всячески унижали жертву, а потом ей просто отрубили голову. В этом фильме все было черным и серым, и даже кровь не обретала красный цвет. Попинав бездыханное тело, насильники отправились в соседний двор и устроили в нем пожар, но один… Я даже не знаю, как это рассказывать, честно. Один никак не мог успокоиться. Или удовлетвориться. Он вернулся на перекресток, схватил отрезанную голову и… Нет, я не стану говорить, что он принялся с нею делать. Расскажу, что я сделал сам.

– Этого не было, никогда такого не могло быть в Севастополе! – Я кричал и хватал какие-то предметы с полок, все они были бесполезны, все они были одинаково мне безразличны. Я швырял их на пол, бил, сминал, кромсал; я даже бросил что-то в экран, но безумие на нем все так же продолжалось.

– Вы что же, – не останавливался я, – так представляете себе жизнь там? Кто-нибудь из вас пришел оттуда? Или вы здесь родились и в жизни ничего, кроме вот этого, не видели? Так послушайте меня: у нас такого нет, нет, нет! У нас большой счастливый город! У нас мир!

Девушка в красном платье с золотыми волосами смотрела на меня долго и презрительно сквозь свои большие очки в черной оправе. Потом она повернулась к парню – тот тоже изрядно скривился, услышав меня, – и произнесла мягким спокойным голосом:

– Налей мне еще чаю.

В руке девушки была книга. Все та же – с белой обложкой и растерзанным сердцем на ней.

Унитазы энтузиастов

Я все сильнее прижимал к себе лампу, не доверяя ее даже чехлу. Ведь, потеряв ее, я рисковал остаться на этом уровне до конца жизни, и даже на первом уровне это было не так страшно, как здесь. Когда нагибался, чтобы пролезть под очередной тканью, даже зажмурился от страха. И тут же понял, насколько это глупо.

Ведь страх предыдущего уровня, хотя и принимал самые разные формы, был на самом деле одним – страхом падения. Когда летел в кромешной черноте, я боялся разбиться. Боялся, что меня не станет. Когда за мною гнался Кучерявый – было страшно, что вместе с ним меня настигнет нечто сильное и страшное. Когда меня запирали в Полпозе – я боялся, что там и останусь в клетке до скончания жизни, так и сгнию. Во всех этих случаях все пропадало – рушились планы на жизнь. Здесь же страх был совсем другим – за внешним уютом, спокойствием и отрешенностью прятался страх похлеще падения. Само пребывание здесь грозило слиянием с этим огромным пустынным местом; то, что оно тебя примет, а ты примешь его – в этом и был самый главный страх. Страх слияния. Страх того, что в один момент что-то щелкнет, и я перестану здесь чувствовать страх.

Когда открыл глаза, выпрямился и сделал первые шаги за новой ширмой, я понял, что поторопился с выводом о безразмерности пространства. К моему удивлению, уровень сжимался. Справа и слева от меня возникли белые стены. Но едва я увидел их, сразу догадался: это было искусственное, декоративное сжатие – мне просто ограничили маршрут, распахнули передо мной коридор – пусть и широкий сам по себе, как главное шоссе Севастополя, но все-таки значительно сужающий пространство. Я даже не задумался – зачем, волновало другое: как? Ведь вряд ли это делалось специально для меня, но если бы я нырнул под ткань не в том месте, где это сделал, а чуть дальше – что бы я увидел в таком случае? Или что бы мне показали?

Я подошел к стене и постоял рядом. Казалось, от нее веяло холодом, она состояла из странного крошащегося материала – весь пол вблизи нее был усыпан мелкими легкими крошками. Я подумал, что могу проломить, обрушить это символическое ограждение плечом, не применяя даже силы. Но решил не нарушать, решил следовать Башне – впрочем, я делал этот выбор неизменно.

Из нового зала не хотелось бежать немедленно – и уже одним этим он был приятен. По центру коридора на равном расстоянии одна от другой светили большие лампы. Они свисали с того самого каркаса, который все так же продолжался над головой. Справа и слева, вдоль стен, обозначая дополнительный, совсем уж узкий коридор, стояли длинные деревянные полки, но на сей раз они не образовывали никаких «двориков» и, что казалось особенно странным, были пусты. Лишь изредка в ячейках встречались маленькие камешки или фигурки. Зато здесь было очень много звука. Непрерывно, перебивая друг друга или, вернее сказать, не замечая, звучали голоса.

Надо мной, чередуясь с лампами, висели экраны – такие же, как во «двориках», но только без ужасных фильмов. Без фильмов вообще. Там было много голов крупным планом – в основной своей массе седых, печальных. Им кивали бедно одетые, готовящиеся встретить переживший возраст женщины.

– Мы все могли, но в том-то и трагедия, что не сумели подготовиться… И вот теперь все растеряли, – сокрушался голос с экрана. – Мы окружены. Это мое глубочайшее убеждение, и я бы рад ошибиться и рад бы, чтобы меня поправили. Но мы действительно окружены.

– Как бы вы охарактеризовали наше нынешнее положение? – женский голос прервал возникшее молчание с одного экрана. – И что нам всем теперь делать?

– Я бы сравнил… Э-э-э… Я бы сказал, пожалуй… Что мы все находимся как бы в положении колбасы в