– Манрики перехватили нарочного из Надора. Он вез письмо от старухи, она болела, хотела видеть сына… Убить герцога в Надоре никто бы не взялся, а Ворон шел на войну… Я прикинулся нарочным и отвез в дом кэналлийца другое письмо. Его тессорий подделывал, не я… Окделл отправился на войну. Мы думали, он не вернется, такая горячая голова.

– А он вернулся, – жестко сказал Карваль. – Что ж, похоже, теперь на самом деле все. Ты остался в Олларии или вернулся к Люра?

– Меня отпустили. Я вернулся к моему полковнику. Отвез приказ о его производстве в генералы.

Белый конь, алая перевязь, свист сабли… Справедливость есть, и имя ей «перевязь Люра».

– Что тебе сказал твой генерал?

– Что я сделал все что мог, а дальше пусть Манрики сами возятся.

– А еще?

– Ну, – Джереми переступил с ноги на ногу, – он был доволен, как получилось с Колиньяром.

– Что ж, – решил Эпинэ, – с Окделлом ты, похоже, не врал. Теперь поговорим о Люра. Когда он решил… нам помочь? У Манриков карты были лучше наших. Дювье? Что такое?

– Вот… – Сержант бросил на стол два тугих кошелька. На первом красовалась монограмма Матильды, на втором – герб Темплтонов. – В седельных сумках отыскались.

Глава 2. Талигойя, Тарника Ракана (б. Оллария). 400 год К. С. 7-й день Зимних Скал

1

«Сударыня, я решился на это письмо, зная, что оно Вас огорчит, но скрывать смерть друга я не вправе. В ночь с 4-го на 5-й день Зимних Скал умер Удо Борн. Произошло это в доме Ричарда Окделла. Никаких сомнений, увы, нет и быть не может. О несчастье я узнал от Джереми Бича, камердинера Дикона и большого мерзавца, по приказу хозяина выдававшего себя за Удо. Ричард пытается сохранить случившееся в тайне, но я не сомневаюсь, что Альдо уже знает обо всем.

Причина смерти неизвестна, однако я почти уверен, что это – яд. В доме Ричарда Удо ничего не ел и не пил, значит, он либо отравился сам, во что я не верю, либо был отравлен ранее. Джереми, снимавший с умершего камзол и сапоги, говорит, что глаза Удо стали неестественно синими и что Ричард был этим совершенно потрясен.

Сударыня, я вырос в убеждении, что долг мужчин – оберегать женщин, но мы знакомы не первый год. Я бы никогда не сказал правды матери или кузине Катарине, но для Вас боль – меньшее зло в сравнении с туманом. Альдо, узнав о том, что я открыл Вам правду, будет вне себя, но я не прошу о лжи. Если Вы сочтете нужным потребовать объяснений, можете сослаться на меня и показать это письмо. Пока же я намерен хранить свою осведомленность в тайне, по крайней мере до получения Вашего ответа.

P.S. Возвращаю Вам и Дугласу кошельки, обнаруженные в седельных сумках Бича, и благодарю Вас и капитана Надя за беспокойство о моем здоровье. Буду счастлив навестить Вас в Тарнике, но пока дорога мне не по силам.

Припадаю к Вашей руке и остаюсь Вашим преданнейшим слугой.

Герцог Эпинэ».

Серый бумажный лист, серый день и смерть. Подлая, несправедливая и не удивившая.

В стекло застучали. Часто-часто. Синица. Просит хлеба или чего там они лопают… В Тарнике любили кормить птиц, и те обнаглели. Синицам все равно, кто живет в доме, лишь бы не держал кошек и бросал крошки. Среди людей синиц тоже хватает; хоть ты плачь, хоть вешайся, они будут долбить в окна и требовать свой кусок. Мозги птичьи, совесть тоже.

Пташка небесная снова тюкнула в стекло. Злость и безнадежность вскипели не хуже шадди, и Матильда от души вломила по раме кулаком. «…умер… долг мужчин – оберегать женщин… вашим преданнейшим слугой… можете сослаться на меня…»

Внук письма не увидит, его никто не увидит, разве что Леворукий. Говорят, Враг читает горящие письма и смеется. Что ж, пусть прочтет, ей терять нечего, все и так потеряно. Принцесса метнулась к камину, ухватила кочергу, отодвинула обвитую огнем чурку, сунула письмо в образовавшееся багровое гнездо. Пламя высунуло рыжий язык, на черном сморщившемся листке проступили закатные буквы «глаза… стали синими…»

Удо умер, когда открыл ей дверь из кошмара. Она выбралась, а он остался с мертвецами и убийцей. Альдо никогда не признается, но это он. Сначала Мупа, потом – Удо… Один яд, одна ложь, и уже не понять, когда началось.

Сорок лет назад мир уже разбивался вдребезги, тогда и следовало сдохнуть, так ведь нет! Молоденькая жена Анэсти Ракана, поняв, что великая любовь околела, а прекрасный принц обернулся голодным слизняком, всего-навсего напилась и родила Эрнани. Сына называли ястребом, он нашел себе голубку и утонул, а бабке остался стервятник. За что?! И как быть теперь? Не видеть, не слышать, не думать, не говорить? Миловаться с Лаци, хлебать касеру и возиться с дайтой? Или взять шадов подарок, войти к внуку и одну пулю в него, вторую – в себя?

Не выйдет, рука не поднимется, в кого бы Альдо ни превратился. Это старые господарки всаживали нож в негодящих сыновей, а она – нет, не сумеет.

– Гица, – сунул голову в дверь Лаци, – ответ будет? А то ехать далеко, лучше по свету.

Пламя обнимало сосновые поленья, трясло рыжими растрепанными лохмами, смеялось, подмигивало. Огонь везде огонь, и в камине, и в костре, это люди во дворцах одни, в лачугах – другие. На первый взгляд, а на второй – удача меняет лишь мерзавцев. Внука победа изуродовала, Иноходца с Дугласом – нет.

– Гица, что сказать-то?

– Скажи, пусть ждет.

– Да, гица.

Темплтон не должен узнать про Удо. Не ради Альдо: внуку нужны не друзья, а вассалы, но парень потребует у короля ответа, и король ответит. Сонным камнем или кинжалом. Она не должна пускать Дугласа к Альдо, не должна и не пустит.

– Я сейчас, – заверила ее высочество огненную пасть, – я сейчас встану.

2

Тащиться с больной головой во дворец было несусветной глупостью, но от Робера именно этой глупости ждали все, начиная с Карваля и кончая сюзереном. Разумеется, Эпинэ поехал, хотя клацанье подков отдавалось в висках кузнечными молотами, а по мостовой стелился ядовито-зеленый туман. Дракко брел в нем по колено, точно в болотной траве.

– Жильбер, – не выдержал наконец Иноходец, – глянь вниз, ничего не видишь?

– Внизу? – Сэц-Ариж честно уставился, куда велено. – Ничего, монсеньор.

Так он и думал. Что ж, значит, Марианна огрела его сильней, чем показалось.

– Монсеньор, – доложил гимнет внешней стражи, – прошу вас к Полуденному подъезду. В Рассветном вестибюле меняют статуи, он закрыт.

– К Полуденному?

– Бывшему Алатскому.

Альдо продолжает чудить с именами, только Алатский подъезд следовало оставить. Ради Матильды… Эпинэ переложил поводья в правую руку, расправил воротник. Увитые облетевшим виноградом дворцовые стены казались осиротевшими.

– Скоро что-то пойдет, – объявил Иноходец перекрученным лозам,