Въ послѣднія мои поѣздки я нашелъ, что въ нѣкоторыхъ театрахъ Парижа кляки уже нѣтъ или почти что нѣтъ; но странно, что «Comédie Française» до сихъ поръ держится еще этого обычая. Эта обязательная трескотня должна была бы раздражать исполнителей; а, напротивъ, мнѣ кажется, что актеры и актрисы считаютъ такой обычай полезнымъ для себя; того же мнѣнія держатся до сихъ поръ и нѣкоторые антрепренеры, находя, что иначе публика, особенно на первыхъ представленіяхъ, была бы слишкомъ предоставлена самой себѣ, тогда какъ тутъ ей какъ бы указываютъ на то, что есть самаго лучшаго и въ пьесѣ, и въ исполненіи. Какъ во всемъ, французы рутинны и врядъ ли къ двадцатому вѣку обычай кляки повсемѣстно придетъ въ упадокъ, какъ въ Парижѣ, такъ и въ остальныхъ городахъ Франціи. Есть только одинъ хорошій старый обычай: авторъ никогда, не появляется передъ публикой. Если пьеса не провалилась, то актеръ объявляетъ имя автора.

Обыкновенно, начиная со второго, съ третьяго представленія новой пьесы, парижская публика ведетъ себя чрезвычайно сдержанно и иностранецъ, попадающій впервые въ любой театръ на бульварѣ, на какое-нибудь пятое-шестое представленіе пьесы, имѣющей уже большой успѣхъ, часто можетъ совсѣмъ не догадаться объ этомъ успѣхѣ: до такой степени «пріемы» публики умѣренны. На дальнѣйшихъ представленіяхъ сама публика не хлопаетъ даже актерамъ, по окончаніи акта. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы парижскія театральныя залы были всегда такъ сдержанны. Первое представленіе въ Парижѣ болѣе похоже на поединокъ между авторомъ и публикой, чѣмъ гдѣ-либо, за исключеніемъ, можетъ быть, итальянскихъ театровъ на оперныхъ представленіяхъ. Въ Германіи, даже въ такихъ городахъ, какъ Берлинъ и Вѣна, гдѣ театральная жизнь чрезвычайно развита, первый вечеръ не имѣетъ такого рѣшающаго значенія, какъ въ Парижѣ. И съ каждымъ годомъ, за послѣднюю четверть вѣка, это дѣлалось все рѣзче и рѣзче, отъ возрастающаго вліянія ежедневной прессы. Когда театральные фельетоны писались разъ въ недѣлю, публика могла быть самостоятельнѣе въ своихъ вкусахъ и настроеніяхъ, а теперь на другой день всѣ на бульварѣ читаютъ отчеты въ нѣсколькихъ десяткахъ газетъ о пьесѣ, шедшей наканунѣ, что дѣлается и не въ одномъ Парижѣ, а во всей Европѣ и Америкѣ. Не знаю, могутъ ли газетныя рецензіи убить пьесу, если она на первомъ представленіи имѣла успѣхъ; но на рецензіяхъ слишкомъ отражается физіономія залы; азала въ эти «premières» всегда особенная, состоящая на двѣ трети изъ театраловъ обоего пола, предающихся своего рода «спорту», болѣе трбовательныхъ и часто болѣе рутинныхъ, чѣмъ обыкновенный составъ зрительной залы. И никакой опытный практикъ, никакой ловкій антрепренеръ, режиссеръ или знатокъ театральнаго искусства — не могутъ, судя по репетиціямъ, предсказывать навѣрно: провалится пьеса или дастъ сто-двѣсти представленій къ ряду. Обычай приглашать прессу на генеральныя репетиціи сталъ теперь практиковаться на парижскихъ сценахъ; но и онъ не даетъ никакой гарантіи успѣху. Если зала приняла пьесу довольно благосклонно, но холодновато, безъ прямыхъ враждебныхъ манифестацій, то все-таки же толки въ ложахъ, въ партерѣ и въ коридорахъ отразятся на большинствѣ рецензій и пьеса не будетъ имѣть продолжительной «карьеры». Но случается до сихъ поръ; что публика, съ первыхъ явленій перваго акта, придетъ въ самое опасное для автора и директора настроеніе: злобно-саркастическое. И не только въ такихъ театрахъ; гдѣ верхи почти исключительно занимаютъ увріеры и мелкіе лавочники, но въ самыхъ фешенебельныхъ театральныхъ залахъ — свѣтскій «tout.Paris» можетъ вести себя очень злобно и безпощадно: шумѣть. свистѣть въ ключи и — чего особенно страшатся директора и актеры — начать вышучивать и самую пьесу, и актеровъ безпрестанными перерывами, возгласами; смѣхомъ, остротами и неприличными словечками.

Мнѣ случилось въ 8о-хъ годахъ попасть не на первое, a на послѣднее (оно было счетомъ тридцатое) представленіе пьесы Зола, передѣланной имъ самимъ изъ его романа «La curee». Пьеса шла на такомъ свѣтскомъ театрѣ, какъ «Водевиль». Публикѣ она не понравилась съ перваго же раза и критики отнеслись къ ней довольно сурово, хотя и безъ бранныхъ выходокъ. Дирекція продолжала давать ее съ плоховатыми сборами, но все-таки же пьеса продержалась цѣлый мѣсяцъ. И вотъ на послѣднее представленіе всѣ, кому она не нравилась, кто находилъ ее цинической по нѣкоторымъ сценамъ — собрались нарочно похоронить пьесу и въ теченіе всего представленія, безъ перерыва, и въ креслахъ, и въ балконѣ, и въ ложахъ, и въ галлереяхъ происходило злобно-школьническое высмѣиваніе каждой сцены, чуть не каждой: фразы. И надо было удивляться, въ этихъ случаяхъ, выдержкѣ парижскихъ актеровъ и актрисъ, которые могуть, подъ градомъ этихъ выходокъ, довести пьесу до конца, чему я былъ опять таки свидѣтелемъ.

А разъ пьеса дѣйствительно понравилась (хотя бы она была въ сущности очень ординарна и избита) и на другой день пресса подчеркнула этотъ успѣхъ, весь Парижъ, а за нимъ провинція и пріѣзжіе иностранцы, будутъ, какъ «панургово стадо», ходить смотрѣть на эту новинку три, четыре, пять мѣсяцевъ, иногда годъ и больше, какъ это было, напр., не только съ нѣкоторыми пьесами талантливыхъ и ловкихъ драматурговъ, какъ Сарду, но и съ какимъ-нибудь «Maitre de forges» Жоржа Оне — вещи, не имѣющей сколько-нибудь ценных литературныхъ достоинствъ. И тогда каждый вечеръ повторяется одно и то же: публика уже приходитъ расположенная къ пьесѣ и къ игрѣ актеровъ и ведетъ себя тихо и смирно, выражая свое удовольствіе, какъ я замѣтилъ, совсѣмъ не съ такой порывистостью и неумѣреннымъ гвалтомъ, какъ въ нашихъ театрахъ.

Все, что я говорилъ о театральномъ дѣлѣ въ Парижѣ, за цѣлыхъ тридцать лѣтъ, относилось къ болѣе серьезному сценическому искусству Но въ эту четверть вѣка еще сильнѣе развились легкія зрѣлища. Къ концѣ второй империи приманкой для пріѣзжихъ иностранцевъ и провинціаловъ дѣлались уже кафешантаны, и зимние, и лѣтніе. Шансонетка издавна царствовала въ Парижѣ и раздавалась съ подмостковъ цѣлыхъ два вѣка и более но второй империи кафешантаны обязаны выработкой своего типа. Популярность такихъ залъ или садовъ сразу поднялась отъ ихъ дещевизны. Мелкіе буржуа шли на приманку дарового входа. До конца имперіи и даже позднѣе, до половины 70-хъ годовъ, это были дѣйствительно дещевыя зрѣлища. За входъ вы ничего не платили и «консоммации» были чуть-чуть дороже того, что съ васъ брали въ кафе и пивныхъ. А теперь мѣста раздѣлены на нѣсколько категорій и вы платите за чашку кофе или за стаканъ пива до пяти франковъ. Въ зимнихъ кафе-шантанахъ и увеселительныхъ театрахъ, устроенныхъ на лондонскій образецъ, съ васъ берутъ входную плату, а если вы желаете имѣть получше мѣсто, то платите за него особенно.

Наполеонъ III освободилъ театры, какъ извѣстный видъ промышленности. Можно было играть всякій репертуаръ, гдѣ угодно.