Нам достались эти комнаты только потому, что жена инспектора уже выбрала лучшие помещения на втором этаже для себя, утверждая, что положение у ее мужа выше, чем у моего. Так и было, но она все равно поступила неучтиво. Эта женщина могла бы предложить мне: «Вот, выбирай!» И тогда я бы сама выбрала худшие, по меньшей мере, одну из них точно. Зато это позволило бы ей проявить щедрость, а мне — не чувствовать себя наказанной.

Первая неделя в том доме была ужасной. Мне там очень не нравилось. И мне очень не нравилась жена инспектора, особенно то, как она играла в маджонг. Она высоко выгибала брови и говорила: «Пфф!» каждый раз, когда выкидывала на стол очередную кость. К тому же каждую ночь нам приходилось слушать, как супруги ссорятся в спальне.

Сначала раздавался его низкий голос, а потом ее — визгливый. Потом женщина начинала рыдать, и Вэнь Фу брал ботинок и швырял его в стену. Но этого хватало лишь на пять минут тишины, и они снова принимались за свое.

Спустя три ночи мой муж высказал свое недовольство этой женщине. А Хулань стала жаловаться на стук ботинка:

— Прямо как бомба какая-то! Чуть нас до смерти не напугал!

Слово за слово, и все принялись предъявлять друг другу претензии. Все так разругались, что перестали друг с другом разговаривать. Совсем! По вечерам, когда заканчивались радиопередачи, мы не собирались в общих комнатах. Мы расходились по спальням, и в доме воцарялась такая тишина, что было слышно, как летают мухи над крышей.

Но так мы провели всего несколько дней. Инспектор отправился оценивать ремонт Бирманской дороги. Позже нам рассказали, что тамошние комары опаснее японцев. Малярия сожгла его мозг всего за четыре дня, он умер страшной смертью, и нам пришлось долго слушать рыдания его жены.

Конечно, теперь мы ей ничего не говорили, и Вэнь Фу не швырялся ботинками. Мы все обращались с ней бережно, и к тому времени, как ей пришла пора уезжать, даже думали, что подружились с ней на всю жизнь. Хотя сейчас я даже имени ее не вспомню, Лу или Лоу, что-то в этом роде.

В общем, когда она уехала, я заняла их комнаты. Разумеется, мне пришлось заплатить за это дополнительно, из приданого. Пинат прислала мне денег с моего счета, и тогда я узнала, что она в тот раз успела отправить мне деньги в Нанкин. Тех денег я больше не видела.

Мне за многое приходилось платить. Вооруженные силы больше не могли предоставлять нам слуг. Даже у Хулань, жены капитана, их не было. Поэтому я сама наняла кухарку, старую вдову, и горничную, молодую девушку. И еще платила за маленькую комнатку рядом с кухней, где они жили.

Ты бы видела лицо Хулань, когда моя горничная стирала наше белье или мыла наши ночные вазы. К тому времени она очень изменилась и перестала быть простой деревенской девушкой, благодарной судьбе за то, что вышла замуж за армейского капитана. Знаешь, что я думаю? Когда Цзяго получил повышение, Хулань решила, что и она преуспела в жизни. То есть она считала себя куда важнее, чем я, и очень злилась, что я могу позволить себе прислугу, а она — нет.

Разумеется, мои помощницы делали много и для Хулань тоже. Они убирали общие комнаты, носили для всех воду от колонки, для чая и мытья.

Но Хулань не проявляла благодарности. Наоборот, она ходила и искала грязные пятна, чтобы сказать:

— Эй! Посмотри сюда!

А когда я приглашала ее с Цзяго на ужин, она очень много ела, а потом роняла:

— Очень хорошо, только, кажется, мясо передержано.

А в следующий раз говорила:

— Да, хорошо, только мясо недожарили.

Так что как бы я ни старалась, что бы для нее ни делала, она все время была недовольна, пока я не стала такой же несчастной, как она.

К девятому месяцу в моем животе хватило бы места на двоих детей. Но ребенок пока не желал рождаться. Я не особенно беспокоилась, потому что чувствовала, как он двигается, разворачивается и пинает меня. Ребенок шевелился, когда мне снились сны, и мне казалось, что я гуляю. Он откликался, когда я пела или видела на рынке овощ, который мне хотелось бы съесть. У нас с ним были одни и те же мысли.

Каждый день я шила детские одеяла или вязала свитера с крошечными рукавчиками. Помню, однажды, когда я шила, ребенок принялся рьяно пинаться. И я представила, как этот сильный малыш будет бегать по этой лестнице с той же резвостью, с которой перебирает сейчас ногами внутри меня.

— Выходи, мое маленькое сокровище! — позвала я. — Мама тебя зовет.

И в этот самый момент ребенок дернул ножкой особенно сильно, и я выронила ножницы. Они упали остриями вниз и так и воткнулись в пол, будто маленький солдат, ожидающий приказов. Сначала я рассмеялась, но потом почувствовала что-то странное. Как только ножницы упали, ребенок замер.

Я попыталась вытащить их из пола, но из-за живота не сумела наклониться. И тогда я вспомнила, что Старая тетушка говорила, что нельзя ронять ножницы, что это приносит несчастье. Я уже не помнила, как она это объясняла, только связанные с той приметой истории: одна женщина утратила остроту ума, вторая — волосы с головы за одну ночь, у третьей сын выколол себе глаз веткой, и мать от горя выколола собственные глаза той же веткой.

Что же я наделала, уронив эти ножницы! Я позвала служанку и велела выбросить их в озеро. Но в тот вечер ребенок больше не двигался. Я пела, гуляла по дому, но он не реагировал. На следующий день я отправилась в госпиталь, и доктор сказал, что необходимо устроить срочные роды. Но было уже поздно. Хулань находилась там со мной. После того как доктор ушел, она сообщила, что ребенок оказался очень крупным, может, больше десяти фунтов. Но зачем мне было знать, сколько весил мой ребенок? Хулань словно рассказывала, сколько рыбы выловили из моря! Я родила девочку, которая не сделала ни единого вдоха, не пролила ни одной слезинки.

— Ну, это хотя бы был не мальчик, — сказал Вэнь Фу и похлопал меня по руке.

Не знаю почему, но тогда я попросила медсестру принести мне ребенка. Хулань и Вэнь Фу уставились на меня во все глаза.

— Я