за зло, потому что человек — раб своего «я». С учетом того, что это «я» и считается человеком, хи-хи… Где тот, кто причинил зло? Нет его — рассыпался, как узор мозаики. Кому мстить?

— Но… — Фигаро потряс головой. — Я не понимаю. Вы ведь мстители, так?

— Нет, — она покачала головой. — Я — пуля, пущенная в цель. Я не мщу, не караю. Я лишь восстанавливаю справедливость.

— Ни черта не понимаю… — Фигаро вздохнул и поискал взглядом, на что бы сесть. Но в камере был всего один стул, поэтому следователь просто сел на пол, скрестив ноги по-турецки.

— Не сидите так, — пожурила лиса, — геморрой высидите. А что именно Вам непонятно?

— Все непонятно. Вот ты говоришь, что ты не мститель. А что, по-твоему, есть «восстановление справедливости»?

— Это когда больше никто не испытывает боли и страха из-за того, что стало их причиной, — сказала Другая. — Логично?

— Логично. Но ведь человек, в отношении которого было совершено злодеяние, становится, так сказать, побочным адресатом мести. Когда преступник покаран, мстителю может стать легче, но боль потери никуда не девается. Разбитую чашку уже не склеишь так, чтобы не осталось трещин…  я понятно выражаюсь?

— Конечно, понятно, — она кивнула. — Вы очень хорошо и правильно говорите. Именно поэтому первым делом мы снимаем боль просителя.

— Но как? Он что, все забывает?

— В каком-то смысле да. Вы же знаете, Фигаро, такие, как я не могут долго существовать в вашем мире. Для нас это то же самое, что для вас подняться очень высоко над землей. Вы начинаете задыхаться, а мы быстро теряем силы и, в конечном счете, сваливаемся обратно на свой план. Поэтому первое, что делает проситель — отдает нам свое тело и разум.

— То есть… — Фигаро запнулся, — То есть, вы убиваете того, кто просит вас о мести?

— Нет. Смерти нет. Я же говорила. Мы просто изменяем просителя так, что он становится Па-Фу, вот и все. Это как… Ну, как часы. Если Вы поменяете местами шестеренки в часах, но они при этом будут работать, Вы же не скажете, что часы сломаны, так? Точно так же и мы. Тело живо, сознание все так же бьется в нем, просто теперь то, что его составляло, выглядит иначе. Какая же это смерть?

— Но… Но человек больше себя не помнит!

— Фигаро, Вы не помните, каким Вы были пять лет назад, год, месяц, даже вчера. Ваша память — просто узоры на бумаге. Да, в графе «автор» написано «Фигаро», но ведь там можно написать и «Френн», правильно? В настоящий момент Вы не помните столько разных событий, случавшихся с Вами — на две Александрийские библиотеки хватит.

— И проситель… Ему… хорошо?

— Ой! — лиса покраснела, как маковый цвет. — Фигаро, Вы такой милый!

— Э-э-э… Спа-а-а-сибо… — следователь ошарашено захлопал глазами. — А что, собственно…

— Ну, Вы ведь спросили, хорошо ли мне, да? Это, действительно, очень мило! Да, спасибо, я чувствую себя просто прекрасно. И я очень рада, что Вы мной интересуетесь. Вы такой внимательный!

— Так ты…

— Нет. Сейчас я — то, что вы называете «Па-Фу». У меня не осталось никаких воспоминаний просителя — это было бы слишком жестоко по отношению к ней.

— К ней… Так это тело той, кто просила тебя о справедливости?

— Не совсем. Ее тело было слишком слабым. Я изменила его так, чтобы оно соответствовало моим нуждам. И потом — так ведь красивее, правда? — Она очаровательно улыбнулась.

— Да… — следователь схватился за голову. — Конечно.

— Я знаю, о чем вы думаете, Фигаро. Вы, почему-то, вбили себе в голову, будто я вселилась в это тело. Но это не так. Вселяются демоны, а я не демон. Мы берем себе имена тех, кто нас призвал, но это просто традиция. Наш способ самоидентификации в вашем обществе. Этикетка на бутылке.

— Все равно не понимаю. — Следователь беспомощно помотал головой. — Ну, да и ладно.

Она покраснела еще больше.

— Вы милый, Фигаро. И очень мудрый. С Вами так приятно общаться!

Теперь уже пришла пора краснеть Фигаро.

— Спасибо. Но я положительно не понимаю, почему Вы… ты считаешь меня милым.

— Потому что Вы не забиваете себе голову глупыми вопросами, которые все равно не имеют ответа. Из ваших слов можно сложить конструкции любой сложности, но сами по себе они пусты и только заводят в тупик. Все ваши проблемы от этого.

— Ну, здесь ты, скорее всего, права, — Фигаро тяжело вздохнул. — Объясни это, пожалуйста, газетчикам… Но кто же ты тогда на самом деле?

— Вопрос «кто» не имеет смысла. А подходящих слов у вас нет, потому что вы воспринимаете мир через завесу пустых смыслов и ненужных понятий. Я… — Она задумалась. — Нет, так не пойдет. Давайте-ка иначе…

А потом камера вокруг следователя исчезла.

Это произошло так же легко и быстро, как если бы мир вокруг был картинкой, которую показывал волшебный фонарь. У Фигаро закружилась голова: несмотря на то, что все случившееся заняло не более секунды, следователь успел заметить, как один «дагерротип» заменили другим, и это настолько поразило его, что он даже не сразу заметил саму суть перемены.

Теперь вокруг было море воздуха и солнечного света. После тусклых ламп в подземельях Инквизитория Фигаро ненадолго ослеп, а когда зрение, наконец, адаптировалось… Перед глазами следователя поплыли зеленые пятна, он зажмурился… и вдруг понял, что заливисто хохочет, колотя себя ладонями по бокам.

Вокруг, сколько охватывал взгляд, простирались горы. Это были очень старые горы, похожие на поросшие густым лесом холмы, но на горизонте, почти исчезая в синей дымке, виднелся огромный кряж, тянувшийся к облакам, и там, на вершинах самых высоких круч, белели снега.

Они с лисой сидели на небольшом плато, у берега маленького озера. Вода в озере была необычайно чистой, а на ее поверхности плавали большие белые цветы — Фигаро никогда не видел таких. Чем-то они напоминали кувшинки, но раз в пять больше. Рядом в густых зеленых кустах весело журчал невидимый ручей. Воздух на такой высоте был невероятно вкусен и чист; горная прохлада омывала кожу, а с бездонного синего неба сияло рыжее растрепанное солнце.

…Дело было даже не в том, что следователь видел (хотя местность вокруг была