Ну, старик пристал к ему: вот скажи, да и скажи! — «Ну, на што тебе тятька, спрашивать?» — «Как на што? Я отец, да ты такой-сякой, не хочешь со мной баить». — «Тебе сказать, ты осердишься!» — «Нет, Митя, не осержусь, говори». — «Да, вот перва ворона каркат: «Ты», говорит: «будешь царем, царем», а втора́ ворона каркат: «Ты будешь ноги мыть, и отцу ету воду пить». Вот мне и совестно». — «Ну, да ничо, ведь все ето неправда. Мысленно рази тебе царем быть?» — «Вот што, тятька, я сечас сделаюсь карим жеребцом, и ты ставай на фартал и меня продавай и проси сто рублей и без узды. С уздой, мотри, ни за што не продавай».

Вот Митя перекувырнулся и забегал жеребцом. Старик его на узду поймал и повел на базар. Подходют к ему покупатели. Кто дает шестьдесят, кто дает семьдесят, он просит сто. Приходит к ему один восподин. — «Што за коня просишь сто рублей? Ну, бери сто рублей, да только с уздой». — «Нет, без узды». Решился етот восподин взять без узды за сто рублей. Как продал старик жеребца, уздечка на руку, пошел домой, идет по пустолесью, а Митя уж догонят его. Короче сказать, и на завтре таком же побытом его за сто рублей продал без узды. Повел и третий день.

Зашол в город, видит кабачок растворёной, а он никогда не пивал. — «А што, я мало-мало копейку имею. Зайду, выпью шкалик». — Жеребца привязыват, сам заходит в кабак. — «Ну-ка, цаловальник, налей шкалик!» — Подал цаловальник, он выпил. Как ему поглянулось — «Налевай и второй!» — В голове уж его дурность заходила от етих шкаликов. Долгоё времё он пробыл в етим кабаку́. У пьяного много разговоров наберется. Жеребец начинат уж там сердиться, лапой бьет около кабаку етого, а он ишо выпил — и сделался пьян старик.

Приходит из кабаку́, отвязыват коня, хлёшшет его, школит, дёргат его поводом. — «Я тебя, захочу, так с уздою продам седня, а то што ты запа́чивал, што будешь ноги мыть, а я воду пить!» — Ну чо же пьян так пьян и есть! Становится на базар. Приходит к ему покупатель. «Што, дедушка, за коня?» — «Триста рублей без узды». — «Ну, нельзя ли, дедушка, с уздой?» — «А бери пользуйся». — Ну, чо же и продал пьяный с уздой.

Вот он покаль по городу ешо бегал, а как хмель-то вышел, он и стрекнулся. — «Што-то я наделал? С уздой на чо жо я продал? Ведь, не видать мне топеря сына! На што же я в етот кабак зашел, зачем я водку пил!» — Ждал, ждал Митьки на котором месте всегда встречался. Нет Митьки и нет. Целую неделю в город он бегал, все думал, не стретится ли где. Нет, не встречат. Ну, и стал без Митьки жить.

А Митьку-то, коня-то, етот самый восподин и купил. Етот самый колдун. Приводит етот мужик жеребца, заводит в сарай, и поттягиват его вверх ногам к потолку на цепь, и подкладыват под его небольшого огонька. — «Вот тебе, голубчик, и наказание от меня. Потому што ты у меня два год жил и хитрей меня выучился». — Вот весится Митя, етот конь, и месяц и два, прокоптел вцелу над огнем; не пьет, не ест. Провесился полных шесть месяцев — едва жив.

В одно время етот мужик куда-то уехал. Его дочери-то и говорят: «Ну-ка, девки, зайдемте в сарай, посмотрим Митьку-то». — «Сестрица, отвяжем его да попоимте». — Ну, дочки его отвязывать; старша дочь сказала: — «Нас папа заругат!» — «Нет, мы опять привяжем. Вот ето чо жо, сестрица, у его кожа потрескалась. Мы потом опеть подвесим его». — Ну, сняли они его. Вот он шататся, падат, стоять не может, а узда то на им. — «Ну-ка, сестрица, поведемте его до ручья, попо́имте!»

Он идет, шататся, запинатся, а меньша́ сестра жалет его и повела его на поводке, уздечкой етой поить к ручью. Вот он скрозь зубы бытто пил, пил, а сам все назать заглядыватся. Как бросится он в воду, со всех ног, так и попёр — только валы́ пошли, как он нача́л чистить. «Што нам топеря папа скажет?» — На тот фарт едет их и папа домой, а уж жеребец-то убежал. — «Папа, папа, жеребец-то убежал от нас!» — Недосуг ему с имя́ ругаться, сделался карасем и догонят его.

Митька слышит, што тот догонят, и заделался окунём. Гнался, гнался тот, а догнать не может. Угнались они с ём в чужой город. И потом на мосточках царская дочь полоскала платочки, к вечеру готовилась. Он и заделался с окуня кольцом золотым, и прямо к царской дочере́ на платочек. Ета царевна от радости, что за супе́рик попался, и на руку его надела, и не может над ём налюбоваться. А карасю-то не за што схватиться. Царская дочь идет к отцу. «Вот», говорит: «папа, какие гостинцы мне достались». — И все на суперик любуется. — «Откуль мне на пальчик такой гостинец достался, точно с неба». — А папа ей сказал: «Ну», говорит: «дорогая моя дочь, етот суперик тебе к радости или к безвременью».

Вот как собрался их вечер на беседку, подвыпили, подзакусили, пошли у них танцы-музыка. Потом слышат, у их кто-то простой деревенской балалайкой под окном играет. Послали деньшика посмотреть. Пришел, объяснил: кто-то новой музыкой играт. Прислухались они — им музыка пондравилась. — «Ну-ка зови в избу!» Как зазвали его, честь-честью здороватся. Со́дят его в кресла. — «Ну-ка, садись, играй!» — Кто смеялся над его музыкой, кто плакал, кто утешался, плясал. Показалась им антиресной ета музыка.

Как отошел их вечер, надо рашшитовать музыканта. Топеря спрашивает его царь: «Сколько ты с меня возьмешь за вечер?» — «Ничего и не надо мне, а только пущай ваша дочь ондаст мне етот перстень за игру с руки». — Царевна даже и говорить не хочет про кольцо. — «Пушай папаша хошь половину государства ондает, а я етого суперика не дам». — А тот и тышши не берет. Поднялся у их крик и спор. Вот как дочь вышла на крыльцо со слезами, заплакала, скинула с пальца перстень: «Как-то я расстанусь!»

Только скинула кольцо с пальца,