Шрифт:
Закладка:
…Со сладостным криком пролетел над лесами журавлиный клин. Я поднял взгляд, однако, ничего увидеть не смог. Деревья закрыли небо. Где-то каркали вороны, дятлы, прижавшись грудью к сухой коре дерева, стучали, и стучали клювом. Не видно было кукушки, которая на макушке букового дерева долго и бесперебойно куковала, ее призывный клич, как удары сердца, печально раздавался в полной тишине девственного леса.
Погруженный в воспоминания, по дороге, окутанной синими тенями, я направился к ближайшему небольшому холму, думая о том, что мало осталось в этих местах такого, что было связано со мной. Отсюда, с холма, как на ладони, было видно село, раскинувшееся на склонах ущелья. В самой высокой части села, прямо прижавшись к ущелью, сохранилось старое кладбище. В девятом классе, на уроке истории древнего мира мы ходили туда на раскопки. На одном из замшелых памятников, который лежал у родника, наполовину врытый в землю, с большими усилиями нам удалось прочитать: «Тивн ЙЛ,Ес нуваст варпет шинеци захпюрс, Йагутс йишецек». А что это означает, в то время ни мы, ни товарищ Гулиян — наш учитель, толком расшифровать не смогли. Председатель самого первого колхоза, дядя Мнацакан, отец Мхитара, верхом на осле поднимался в горы, косить траву. Кто-то из нас позвал его. Он повернул голову в нашу сторону и, еще издалека, сказал: «Что вы тут делаете? Кто дал вам право раскопывать, я вашу мать?..» Девочки прыснули, товарищ Гулиян покраснел до ушей, а мы засмеялись и показали ему надпись, записанную в ученической тетради, сказав: «Дядя Мнацакан, никто не понимает, может, ты знаешь?» Невзирая на жару, дядя Мнацакан был в шапке-ушанке, одно ухо ушанки свисало, второе торчало вверх, длинные завязки тряслись, при разговоре. Товарищ Гулян, с кривой усмешкой, таинственно смотрел на него, мол, нашли, у кого спросить. Дядя Мнацакан, уловив этот взгляд, погладил длинные усы, и сказал: «Вашу мать, в старинном армянском алфавите ЙЛ — это наш восемьсот восемьдесят первый год. Здесь говорится: „Этот родник сделал я, мастер Нерсес, помните меня в ваших молитвах“», — дядя Мнацакан, прищурив глаз, посмотрел на торарища Гуляна, громко рассмеялся, так, смеясь, произнес:
— Гулян Ваган, тебе в школе за что дают зарплату, твою мать?.. При раздаче ума ты вот здесь был, здесь, — похлопывая по крупу осла, снова засмеялся он. Мы, чуть было, не умерли от восторга, а товарищ Гулян, снова по уши покраснев, от растерянности не знал, укорить его, или на нас разозлиться?
Слева от старого кладбища, внизу, было новое кладбище. Вместе с моей бабушкой Шаум (держа в левой руке клюку, правой держа меня за руку), медленно, останавливаясь то там, то тут на отдых, мы шли туда. Вокруг зеленая трава, всякие цветы, пенье птиц. Бабушка бледнела, губы начинали дрожать.
«Иди в сторонку, нарви цветов и принеси — положи на надгробья», — поручала мне она. Я шел собирать цветы, а она, стоя на коленях на земле, начинала в голос долго плакать, переходя от одного надгробья к другому.
Действительно, будто ничего не изменилось. Горный орел вырвался из своего гнезда на Мегракерце, зорко глядя вниз, медленно и величаво начал кружить над скалами.
По ступеньчатой каменистой дороге, спускающейся к село из Салкуота, не обращая внимания ни на орла, ни на его отрывистыйц зов, два подростка, громко споря, гнали своих козлят, Вдали, от реки Хачен, в село поднималась грузовая машина, густая пыль от которой долго стояла на дороге. Чуть в стороне, у обочины, привязана лошадь. На расстояние длины веревки, лошадь выщипала всю траву и издали казалось, что вокруг неё вся трава равномерно и чисто скошена косой. Все, как и было, и, словно, не прошло так много лет.
В деревне кудахтали куры. Когда бабушка сажала курицу на яйца, звала меня. «Иди, иди, — говорила, — ты еще невинный, руки у тебя чистые, положи яйцо под курицу».
Я с осторожностью подкладывал под теплые крылья наседки белоснежные, холодные яйца, а бабушка, взяв одно желтое яйцо, трижды медленно кружила над гнездом и, потом, тихонько пела: «Пусть змея приходит со змеенышами, уж — с ужатами, все животные — с детенышами, и ты приходи со своими цыплятами, все здоровые, одно яйцо пустое», — говорила и тоже подсовывала яйцо под курицу.
В нескольких шагах от меня запела перепелка. Я повернулся на голос. Маленькая, коричневая, в темных пятнах, или родинках, перепелка легко пробежала, все время оглядываясь назад, и через некоторое время из-за куста боярышника донеслась снова ее звонкая песня.
Я долго сидел на пригорке, потом спустился в деревню по узкой дороге, идущей между огородами, которая когда-то была канавой, пошел домой.
Лусине во дворе под тутовником разожгла огонь, кипятила молоко. Гоар и Лилит не было, их голоса доносились из сада. Бабушка сидела в том же положении.
— Ничего не ела?
— Не хочет есть, — пожаловалась Лусине. — Попробуй ты, может, согласится.
Там, на гумне, до сих пор не могут завести трактор. Тот с грохотом заводился, некоторое время ровно работал, потом — тик-тик-тик, замолкал. Грохот, который слышался с гумна, наверное, уводил бабушку в другой мир. Сколько воспоминаний было связано с этим гумном. Годы идут и проходят, но тот черный летний день забыть невозможно, нет.
…Стояла удушливая жара, они с подругами раскидывали на гумне снопы колосьев, чтобы потом молотить.
Шаум развязывала снопы. Она сама не знала, отчего у нее нет настроения. Печаль прошлых дней с утра вселилась в нее, не давая покоя. Отчего это, понять не могла. Как у звеньевой, работа, вроде, шла неплохо. С утра бесперебойно молотили, куча заметно опустилась, часть обмолотого зерна навеяли, а другую часть оставили на вечер, ждали, когда поднимется ветер. Все нормально, урожай тоже, слава Богу, неплохой, и государственный план выполнят, и достаточно получат за трудодни. Но, все равно, на сердце было тревожно. Ни с того, ни с сего, вдруг неожиданно вспомнила тот, давно прошедший день, когда она с пол-пудом муки на спине пришла домой, и дети, увидев ее издалека, бегом примчавшись, обвились вокруг нее, Ованнес, крепко обняв ее ноги, сказал: «Мама,
