Апофигея, Катараксис и Эксцесс-Грандиоз

Время Шесть.

Места не столь отдалённые.

Но Буратина вопреки всему — и себе самому — ВНЕЗАПНО победил всех врагов при помощи остроумия, смелости и присутствия духа. И теперь вернулся Самым Главным, всевеличайшим Бздёхом и Приедом, самим Дочью-Матерью Вещей… нет-нет-нет, ещё больше, ещё выше, ибо и сама Дочка-Матерь была лишь жалким самочьим соплявым отраженьем Солярного Лика Буратины-Буратины!

Он был выше этого! Он поднял могучей рукою хуй роковой навсегда —

и ОБОССАЛ всю толпу разом! РАЗОМ!

Все тут же зарыдали от счастья и немедленно принесли Буратине-Буратинищу клятвы вечной верности и рабьего рыбьего насекомьего служенья — ныне и присно и во веки веков!

Тут вострепетали-воздвигнулись флаги, и Великий Буррр сделал огромный сияющий шаг.

Преогромная жаба выдула всю душу свою в контрабас, потрясая устои. Фигуры в масках заголосили, загнебещавили:

— Уди — зуди! Охи — похи! Яйца — яться! Бура — Тина, Бура — Тина, бррррю, бррррю, брю-брю-брюшки по губам! По губам, по губам, ПО ГУБАМ, бам, бам!

Приняв клятвы, Буратина, наконец, поднялся ВО ВЕСЬ РОСТ! Дыхание вываливалось изо рта его как вещий огонь. Он простёр гыглые ручищи свои и разорвал небеса — отсюда и до горизонта блядь блядь блядь до Аляски. И прыгнул, и ВЫРЫГНУЛ самого себя в Занебесье.

О, что там было — в Занебесье! Какие чудеса и диковины! Это было что-то с чем-то!

А посреди всех чудес и диковин возвышалась огромная, больше неба, палатка Великого Театра. Над ней, под ней и возле неё трепетали развевались раскатывалась по ветру невероятные стяги флаги знамёна. И каждый флаг нёс на себе сверкающий лик Буратины-Буратины!

Возле каждого флага стояли существа в масках Буратины-Буратины, пели выли трубили хрипучие трубы! жарили-сандалили вувузелы! и надсадным исходили кличем! —

Воооооооуууууу! Воооооооуууууу! БУРАТИИИИ! ЭЙ — НА-НА-НА!

Заревели тромбон-бон-боны, и в стеклянной будочке явилась Мальвина — обнажённая, если не считать ниспадающих на её прекрасное сладкое нямкое тело

голубых волос.

Она продавала билеты на Всеединое и Всеединственнейшее Представление, Первое и Последнее; и Представлением тем был всё Сущее и Сующее, вся История и Инфантерия Ха’наана под блягоугодлейшим блядь'шеством Великой Пяты наи — двы — трижды — ебижды — бляд-чайшего Бу! Ра! Ти! Ны! — Буратина-Буратины!!!

ПО ПОЛНОЙ ПРОГРАММЕ!!! ДА!!! Ёрз! Ёрз!

Раздвигая ширнармассы, огромным плавучим островом двигалась-хуигалась старая напузоползунья, черепаха Тортилла. Во рту она несла черепаховый великий билет из пергамента с золотыми уголками. Уголки те сияли, как четыре солнца, лучше четырёх солнц. Это был Святой Билет для Буратины — последний и окончательный Аусвайс, Абонемент и Право на Всё.

Окаянный, антипатичный, противный и нечуткий сукин сын Карабас бар Раббас — дырявый пидарас! — сидел в луже под дождём. Он был весь лопнутый, сдувшийся, он ротом жевал воздух по-рыбьи. Ему пришла пиз-да; он был жалок, он был смят, расплюгавлен — как тютька, как какашка. Как РАЗДАВЛЕННАЯ какашка! Буратина ни капельки его не боялся! Он нассал на него и сверху ещё покекекал, во! Карабас четырежды издох от позора и признал себя обоссанным червём, электоратом, тьфум, катыхом, плевком, ничтожеством! Ах какое ж то было залуписсимо, просто зупа

— и выше зупы —

просто ПРАЗДНИК КАКОЙ-ТО!!!!

Верный раб Буратины, пёс Артемон — он всегда, всегда был вернейшим рабом Буратины! — тащил за хвост лису Алису, которая полезла без разрешения. Лиса верещала — смешная, презренная! К ней тянулись пальцы, копыта и клешни: все-все-все на свете хотели разорвать её щавое тельце, раздавить, расплющить, содрать шкуру, вытянуть жилы и плоть рвать — щипочками раскогтать, порвать мясцо на волоконца, извести её всю на повидло. Но Буратина-Буратина решил пока оставить её в живых, чтобы плевать на неё, презирать, пердеть в неё и мудохать ПО-УМНОМУ. Ибо карать, карать её надо за преступленье: она не любила Буратину! Она посмела не любить Буратину, скобейда! За такое лисе полагались какие-то особенные муки, которых даже гениальный сверхгений Буратины ещё пока не придумал.

Ничтожно-жалкий кот Базилио, во всём уличённый, изловленный обсопливленный унасекомленный обезжопленный — о! корячился он на колу калёном. Глупая морда его была исполнена ненависти и отчаянья: он хотел отмстить и не мог отмстить. Все смотрели на него и хохотали, хохотали. Ничтожный, никому не страшный, ни для кого не опасный! Вот его кусают за ноги крестьянские собаки, вот над ним смеются женщины и дети. Даже мелкие крысятки не боялись за перст его цапать и ногами касаться! Буратина взял кота, насадил как следует на Свой, разорвал за задние лапы и тысячу раз растоптал ему пипирду, брызжейку и нижние отделы позвоночника. Пизюлявый плюгавец! — да как он ВАЩЕ ПОСМЕЛ замышлять против Буратины-Буратины?!

А гадкий Розан Васильевич, зелёный иудыш — подох как плевательница! Засох и высыпался весь! Даже неинтересно! Буратино сблевал ему в прах, презирая крокозитропа ДО КОНЦА.

И тут над всеми головами запела тяжкая валторна:

— О!

— оя ебу,

— ояебуууу!

То был Зык ко всем, чтоб СТЕКАЛИСЬ.

Разрасталась в нём толпа — бесконечно-огромная, страстно жаждущая быть; а бытием для неё был единый Он, Буратина-Буратина. Он был единый на потребу, он был хлебом, солью, воздухом, светом и сутью, истоком и устьем потока существования — всем, всем, всем! Его, лишь его одного все они бесконечно вожделели, безгранично желали, беспредельно жаждали и жадали ааааа!

— простиралась толпа и пласталась пред Ним,

ибо Он — кто он? Он — Двуелдыкий, Такой-Сякой,

воплощение и причина Действия, Жизни, Счастия.

Он был Сам Себе ААААА!