Страшный у нас дом, Гефсиба! Но ты хорошо сделала, что привела меня сюда. Постой! Дверь в приемную отворена. Я не могу пройти мимо нее. Пойду и буду сидеть в беседке, где я – о, каким давним мне представляется это после того, что случилось! – бывал так счастлив с маленькой Фиби.

Но дом вовсе не был так страшен, как казалось Клиффорду. Брат и сестра сделали еще несколько шагов и остановились на пороге, как бы не зная, что делать далее, когда Фиби выбежала к ним навстречу. Увидя ее, Гефсиба зарыдала. Напрягая все свои силы, она, двигавшаяся до сих пор под бременем горя и ответственности, наконец как бы сбросила его с плеч. Впрочем, нет! У нее недостало энергии сбросить с плеч свое бремя; она только перестала его поддерживать и поддалась гнету. Клиффорд оказался гораздо сильнее.

– Это наша маленькая Фиби! Ах, и Хоулгрейв с нею! – воскликнул он, бросив на них деликатно-проницательный взгляд, сопровождаемый прекрасною, нежною, но меланхолической улыбкой. – Я думал о вас обоих, когда мы шли по улице и когда я увидел на кровле распустившиеся цветы Алисы. Так и в этом старом, мрачном доме расцвел сегодня пленительный цветок!

Глава XXI

Отъезд

Внезапная смерть такой особы, как Джеффри Пинчон, произвела сенсацию – по крайней мере, в кругу, наиболее близком к покойнику, – которая была в центре внимания всех чуть ли не две недели.

Надобно, впрочем, заметить, что из всех происшествий, которые составляют биографию этого лица (происшествий, разумеется, соответственно, важных), едва ли было хоть одно, с которым бы свет так скоро примирился, как его смерть. С первого взгляда казалось бы, что необычный характер смерти судьи должен был привлечь к нему в обществе больше внимания. Но когда было признано высшею городской властью, что это событие произошло естественно и что, кроме некоторых неважных обстоятельств, смерть его не имела в себе ничего необыкновенного, публика, со своею всегдашнею скоростью, постаралась забыть, что судья существовал на свете. Словом, судья сделался устаревшим предметом разговоров еще раньше, чем половина газет успела окаймить свои листки черной полоской и рассыпаться в похвалах покойнику.

При всем том скрытый поток частных толков пробирался незаметно по местам, которые судья Пинчон посещал во время своей жизни. Не стесняясь приличий, эти толки трактовали напрямик о судьбе Пинчона. Странное дело, как часто смерть человека, по-видимому, предлагает людям самую верную идею о его характере, нежели та, какую предлагал он сам, живя и действуя между ними. Смерть составляет такой неоспоримый факт, который исключает всякую фальшивость, это – пробный камень, который доказывает подлинность золота и отвергает неблагородные металлы. Если бы покойник вернулся к живым через неделю после своей смерти, то, каков бы он ни был, он одинаково нашел бы себя на более высокой или низкой ступени общественной оценки, чем та, какую он занимал при жизни. Но подозрительные сплетни, о которых идет речь, относились к эпохе, отдаленной не менее как на тридцать или сорок лет, а именно к эпохе мнимого убийства дяди покойного Пинчона. Мнение медиков относительно его собственной недавней кончины почти совершенно опровергло мысль, чтобы в первом случае было совершено убийство. Кроме того, некоторые обстоятельства бесспорно доказали, что кто-то входил в кабинет старого Джеффри Пинчона в самую минуту его смерти или незадолго до этого. Его письменный стол и выдвижные ящики в комнате, сообщавшейся с его спальней, были опустошены, деньги и драгоценные вещи исчезли, на белье старика был найден кровавый отпечаток руки, и силой доказательств, основанных на заключениях, Клиффорд, живший тогда с дядей в Доме о Семи Шпилях, был обвинен в воровстве и мнимом убийстве.

По утверждению многих, судья Пинчон, как мы и представили его в своем рассказе, был в молодости большой повеса. Грубые инстинкты развились в нем раньше умственных способностей и силы характера, которым он впоследствии отличался. Он вел распутную жизнь, предаваясь низким удовольствиям; он беззаботно проматывал деньги, которые добывал из единственного источника – у своего доброго дяди. Такое поведение лишило его любви старого холостяка, который прежде был сильно к нему привязан. Тогда однажды ночью, как говорит предание, молодой человек был искушен дьяволом порыться в ящиках своего дяди, к которым он заблаговременно подобрал ключи. Но в то время, когда он был занят воровством, дверь, ведущая в спальню дяди, отворилась, и старик показался на пороге в своем ночном платье. Удивление при таком открытии, волнение, испуг и ужас вызвали в нем то болезненное состояние, к которому старый холостяк был расположен по наследству: он как бы захлебнулся кровью и упал на пол, ударившись крепко виском об угол стола. Что было делать? Старик умер. Приходить на помощь было бы слишком поздно.

С холодным рассудком и смелостью, которые всегда характеризовали судью Пинчона, молодой человек продолжил обыскивать ящики и нашел духовное завещание, недавно сделанное в пользу Клиффорда, вместе с написанным прежде в его пользу. Он уничтожил первое и оставил второе. Но прежде, чем он удалился, он оставил в пустых ящиках улику, свидетельствующую о том, что кто-то посещал эту комнату со злыми намерениями. В присутствии мертвеца он составил план, как освободить себя от подозрений насчет улики против Клиффорда, своего соперника, к характеру которого он питал презрение и вместе с тем отвращение. Невозможно думать, чтобы он уже в это время намерен был возвести на Клиффорда обвинение в убийстве. Зная, что его дядя умер не насильственной смертью, он не мог второпях принять такое решение. Но когда дело приняло мрачный оборот, первые злодейские шаги Джеффри привели его к остальным. Он так коварно перекроил все обстоятельства дела, что во время суда над Клиффордом его вероломному кузену едва ли была надобность подтверждать клятвой что-либо ложное.

Таким образом, внутренняя вина Джеффри Пинчона по отношению к Клиффорду была действительно тяжелой и предательской, тогда как внешнее поведение защищало его. Человеку настолько респектабельному, как судья Пинчон, подобного рода преступление было легче всего забыть. Для него довольно было прикрыть его густым покровом лжи или признать простительным делом из уважения к множеству доблестных дел дальнейшей его жизни. Судья поместил свой отвратительный поступок в число забытых и искупленных проказ молодости и редко вспоминал о нем.

Оставим же судью. Неведомо самому себе, он был уже бездетен в то время, когда силился приобрести новое наследство своему единственному сыну. Не прошло и недели после его смерти, как один из заграничных пароходов привез известие о том, что этот наследник огромного состояния умер,