он ценил в себе пуще всего, пробивалось что-то незнакомое, тревожащее… Но она приезжала, и все шло по-старому. Случалось, она начинала слишком часто приходить к нему, и это тоже было неприятно, он очень скоро уставал с нею. К счастью, она умела вовремя понять это, и, ни слова не говоря, уходила, а когда появлялась в следующий раз, вела себя так, будто ничего не произошло, и он был благодарен ей за это.

— Чудной нынче день, — снова сказал он, положа руки на подлокотники кресла. — И в голове побаливает, и в теле слабость… будто с похмелья. — Вытащил из кармана пиджака командировочное удостоверение, развернул… — В деревню еду. — Он посмотрел на нее, но она сидела все так же на краешке дивана, опустив голову и задумавшись. — Отчего же не спросишь, куда?..

— Зачем?.. — негромко сказала она. — Ты и сам скажешь, если сочтешь нужным.

— М-да, конечно… — Он снова посмотрел на нее и вспомнил: спрашивал как-то: «У тебя были до меня мужчины? Много?..» — «А не все ли равно, сколько их было?..» — сказал она, и он не мог не согласиться: да, все равно… Важно не то, что было когда-то. Важно, что есть теперь… Он поднес к глазам командировочное удостоверение и тут же затолкал его в карман пиджака. — Вот тебе раз!.. — помедлив, сказал он. — Оказывается, я еду в Улюбчукан…

— Ну и что? — спросила она.

— А то, что я родом из этой деревни, и там у меня похоронен отец. И я много раз собирался съездить туда и поставить на могиле, ну, положим, не памятник, а хоть тумбочку со звездою. Но так и не собрался. Все некогда, некогда… Черт!

— Ты не говорил об этом, — сказала она, а заметив, что он поморщился, уточнила: — Ты не говорил, что родом из деревни. Ты такой… такой наглаженный, подтянутый, и ничего-то в тебе от деревенского…

Ему было невесело, но он рассмеялся:

— А ты думаешь, что нынче деревенские уж так-то отличаются от городских? Ошибаешься.

— Отчего же?.. Я знаю, что не отличаются. Внешне. А только есть в них что-то, чего нету в тебе. И во мне.

— Ты говоришь загадками, — недовольно сказал он. — Что-то… чего-то… Зачем все это?

— Значит, ты из деревни? — сказала Мария. — И у тебя был дом. Дом, где ты родился. Какой?..

Он не сразу понял, о чем спрашивает, но потом сказал:

— Деревянный… Какой же еще.?

— Я знаю, что деревянный… Но какой именно?..

Он ответил бы какой, если бы помнил, но он не помнил и сказал:

— Обыкновенный. — А помедлив, добавил: — Отец хотел, чтобы я стал художником, и я тоже хотел этого. Но я стал оформителем. И у меня есть деньги. И художники, случается, приходят ко мне и просят деньги…

— А ты удобно устроился, — негромко сказала она. — Очень удобно…

— О чем ты?.. — с легкой досадою спросил он, она не ответила, и его досада спустя немного стала больше, и он сказал, даже и не пытаясь скрыть раздражения: — Я устал, и у меня раскалывается голова…

— Хорошо, я уйду, — сказала Мария, и он не удерживал ее. Он и прежде никогда не удерживал ее, и, после того, как за нею закрылась дверь в прихожей, он прошел на кухню. Кофе был холодный, но он не стал разогревать его, налил в чашку…

Спал он в эту ночь плохо, а может, вовсе не спал, а так и проворочался до утра в постели. И это было непривычно, какой-то винтик не сработал в его душевном механизме и лишил покоя. И все же, наскоро позавтракав и очутившись на лестничной площадке, он не чувствовал себя утомленным, а мокрый снег, который шел на улице и облеплял щеки так, что Хохряков вынужден был то и дело смахивать с лица приятно щекочущие струйки, взбодрил его и, уже сидя в автобусе на заднем сиденье у окна, он был прежним, а все, что случилось вчера, отдалилось, и надо было очень захотеть, чтобы вспомнить. А он не хотел этого. Он смотрел сквозь мутное, с рыжими потеками, стекло на желтую, чуть припорошенную снегом степь, и не чувствовал в душе ничего, кроме покоя, а ему теперь мечталось о легкой грусти, и он силился отыскать ее в себе, но отыскать не умел, и тут вспомнил слова Марии: «А ты удобно устроился. Очень удобно…» Так, кажется, сказала она. Тогда он ничего не понял из ее слов, а вот теперь понял и улыбнулся: «Возможно… Но я не вижу в этом худого, мне даже нравится, что у меня все ладно складывается, и я не думаю о себе бог весть что, и твердо знаю, чего могу, а чего нет…» Он усмехнулся и, кажется, что-то сказал вслух, сосед справа, крупный мужчина с длинными седыми висками, в кожаном пальто, живо и как-то суетливо обернулся к нему и спросил:

— Вы о чем?..

— Это я так, сам с собою… — нехотя сказал он, с опаскою поглядывая на соседа: «Лишь бы не полез с разговорами. Лишь бы…» Но сосед не внял его мысленной просьбе, видать, только и ждал, чтобы заговорить, а заговорить было не с кем, не с парнями же, что сидели по правую от него руку… Не прошло и часа, как Хохряков уже многое знал о своем соседе. Уж давно замечено: когда сидишь в автобусе и ехать тебе далеко-далеко, что-то случается с тобою, странное что-то… и так-то тянет порассказать о себе, не утаивая и малой малости, и даже того, о чем в другое время и заикнуться бы не посмел… Вот и сосед, веселый человек, весь на виду… И уж спрашивает:

— А ты кто будешь-то? И звать-величать как?..

— Дмитрий… Дмитрий Хохряков…

— Из Улюбчукана?.. То-то осанка у тебя больно важная. Там все такие, да и Хохряковых там — пруд пруди… — Захихикал тоненько, а потом продолжал: — Так-так, Дмитрий-Митрий… Ну, а я, стало быть, Сидор Конопаткин, семейского корню, работаю на заводе, отдел сбыта… сбытчик-добытчик, кручу-ловчу и заводу жить помогаю. А без меня… пропадут без меня на заводе. — Поглядел на Хохрякова снизу вверх, приметил в смуглом лице недоверие, сказал торопливо: — Сомневаешься?.. Зря… Ты послушай, послушай… С чего я в деревню езжу, в родную деревню? А вот с чего… Надо мне сбыть как можно больше разного-прочего с заводу, а не везде и возьмут. Чую, рискнуть требуется… Вот и еду, перед тем, как рискнуть, в деревню, с мужиками потолкую, повспоминаю, а потом думаю: где наша не пропадала!.. — Улыбнулся виновато: — Вон Илья Муромец, когда становилось невмоготу, рукою земли касался, а