Darya Dontsova. Le leggono donne giovani o di media età, basta salire su un vagone della metrò per accorgersene. In generale, si vendono le detective story di autori che provano ad essere ««letterari»». Se Tarantino avesse subito un operazione per cambiar sesso e una lobotomia, potrebbe scrivere qualche cosa del genere. Ci sono poi autori di gialli più tradizionali come Alexandra Marinina o Boris Akunin, quello con maggior talento». Pelevin, che nel Duemila disse all’ Observer di non voler occuparsi del passato sovietico perché ci sono già abbastanza autori che lo fanno ad uso degli anziani, oggi, riferendosi ai mutati gusti dei lettori russi, sceglie un’ analogia: «E’ stato come passare dalla marijuana all’ eroina, anche per chi scrive. Il tuffo ha portato con sé la febbrile ricerca di un minimo comun denominatore letterario, che ha sostituito la famosa ricerca dell’ animo russo. E gli scrittori sono stati così pronti a scendere in basso che il minimo comun denominatore nella nostra letteratura ha smesso di denominare alcunché. Ne risulta che ora i russi leggono Murakami e Coelho». Una rivista moscovita ha scritto che Pelevin è responsabile della comunicazione tra spirito russo e aldilà. Lui ironizza: «Forse ho un audience anche tra i fantasmi», ma lo spirito, nella fattispecie russo, gli sta molto a cuore.

Источник — http://archiviostorico.corriere.it/2003/ottobre/07/Putin_sesso_Pelevin_mette_nudo_co_0_031007088.shtml.

Виктор Пелевин о сексе, мире и себе

Октябрь 2003. Станислав Гридасов, «GQ»

— Где вы сейчас находитесь? Какие предметы вас окружают? Что вы видите из окна?

— Знаете, Станислав, это очень личный вопрос. Даже интимный. Не то, чтобы я совсем отказывался говорить на эту тему, но сначала надо узнать друг друга поближе. Понять, одинаково ли мы смотрим на мир. Я не могу так сразу.

— А разве возможно одинаково смотреть на мир? Надо мной, кстати, висит портрет Моники Белуччи, справа от iMaca’а — черный офисный телефон и кубок года так 1949-го (с девушкой, метающей диск) — это для пущего интима.

— Я думаю, что смотреть на мир одинаково можно. Но я не уверен, что его можно одинаково видеть. Передо мной белая стена, справа на полу лежит серебристый гимнастический мяч Reebok диаметром около шестидесяти сантиметров. Слева на столе — кассета Shaggy уLucky Day.

— Вы занимаетесь фитнесом?

— Мяч мне нужен просто как визуальный объект. Он похож на большой шарик ртути. Меня радует его вид.

— Вы говорили, что в своем новом романе исследовали тему секса (тоже себе интим) — между левым и правым полушарием, государством и человеком, человеком и человеком. Много ли помог в этих исследованиях ваш личный опыт? Например, с государством?

— Все всегда основано на личном опыте. Просто его источником может быть не только прямое участие в процессе, но и наблюдение за ним. Даже размышление. А что касается секса с нашим государством, то оно не привлекает меня в качестве партнера. Оно, как мне кажется, слишком любит ролевые игры — работает то «госпожой» с хлыстиком, то «рабыней» в наручниках, в зависимости от клиента. И постоянно норовит оказать услугу «золотой дождь» — но это, наверно, выходит непроизвольно.

— Как-то очень слабо верится, что вы способны контактировать с государством — ходить на выборы, смотреть по телевизору «Итоги» с Евгением Киселевым или стоять в очереди в ЖЭК. Иногда не верится даже, что есть некто Виктор Пелевин, который числится в домовой книге. Вас не пугает, что для части публики писатель Пелевин превратился в чистую позу? Вы знаете своих соседей по именам? Можете у них взять взаймы сахар?

— А что, смотреть «Итоги» — означает контактировать с государством? Киселев, наверно, обиделся бы — он как раз один из тех людей, с которыми государство занималось сексом, сам видел на компромат.ру. Впрочем, я не знаю, кто сейчас ведет «Итоги» — не смотрю телевизор аж с 1998 года, очень помогает в работе и личной жизни. Новости лучше узнавать в сети. Чистая поза — это не совсем понятно. Писатель — это человек, который пишет книги. Писательство превращается в позу тогда, когда писателем называет себя, например, телеведущий. Или функционер. Я не веду телепередачи и не распределяю жилплощадь, а именно пишу книги — в чем же поза? А вот сахара я не ем уже много лет, и много лет не курю. Соседи у меня все время разные, потому что я много езжу. Но если будет очень надо, то смогу взять и сахар, и спички, и стекло, и фанеру, и уксус, и марганцовку, и даже томик Гамсуна.

— Ну да Бог с ним, с Киселевым. Пострадавшему да зачтется. Вашего нового романа ждали четыре года. Мои поверхностные представления о литературной критике в России вынудили меня сделать такой вывод: как доброжелательная критика, так и злобствующая накрепко привязала вас к девяностым годам. Где-то на том же столбе болтаются мобильники из гжели и пиджаки из малины. Считается, что вы лучше прочих сказали о России девяностых. Было ли у вас ощущение смены вех, перехода (ну я не про глупости «нового миллениума», конечно)? Тяжело ли писался новый роман?

— Ваши представления о литературной критике, наверно, все равно шире моих — я ее не читаю, даже когда критики пишут про меня. Так что если меня кто-то куда-то привязал, хочется извиниться перед этими людьми, что я не в курсе. Я не пишу о каком-то историческом периоде — меня интересует человеческий ум, а это машинка, которая работает достаточно однообразно во все времена. А насчет смены вех и перехода — моя новая книга именно про это, она называется «Диалектика переходного периода из ниоткуда в никуда». Там не только роман, там много рассказов, и все вместе складывается в нечто вроде метаромана. Не столько в смысле романа и истории его написания, как обычно понимают слово «метароман», сколько в прямом значении «мета» — «после» романа. Роман кончается, а несколько начавшихся в нем второстепенных линий превращаются в рассказы. Писалось все это очень легко — я написал книгу за год в Берлине, и получил массу удовольствия, часть которого, очень надеюсь, испытает и читатель. А насчет смены вех — главная уловка рынка заключается именно в том, чтобы заставить вас поверить, что вместе с уменьшением размеров гжельских мобильников и изменением цвета пиджаков с малины на чернику каждый раз начинается новая эпоха. Как же. Эпоха новая, а хари почему-то все те же. Я в данном случае не только про Бенджамина Франклина.

— Хари, конечно, все те же, и петухи кричат по три раза, но случаются же в эпохах мелкие