самой сцены современного искусства, давно достаточно спорной. Технология останется в подчинении культурным институтам, если только сами они не решат сдаться на милость технологий.

В тех творческих областях, где конечным произведением является текст, изображения или звук, программы и данные могут легко воспроизводить и рекомбинировать уже имеющиеся человеческие творения. У нас уже есть программы, которые могут составить все сочетания из одной, двух или трех нот. Возможно, однажды можно будет сгенерировать все возможные ландшафты или сюжеты фильмов (на определенном уровне абстракции). Сортирующие и ранжирующие программы, возможно, будут тестировать итоговые комбинации на группах оплачиваемых добровольцев или ничего не подозревающей аудитории, чтобы рекомендовать «лучшее», а все остальное отправить в архив. Однако приводить в движение подобные работы будут люди, и четвертый новый закон робототехники требует, чтобы такие произведения были соотнесены с их авторами-людьми[689]. Даже в мире, переполненном сгенерированными компьютерами символами, задача человека – отбирать то, на что в этом универсуме возможностей стоит обратить внимание, что обращено к таким же существам, как мы, – в узком смысле членов определенных сообществ, живущих в определенное время, или в более широком смысле универсального адресата. Как однажды пояснил режиссер Коракрит Арунанондочай, наша задача – «найти красоту в море данных»[690].

Картина труда

Ценность человечества и опасность его компьютерного заката – это еще и тема писателя Лоуренса Джозефа и его стихотворения «Картины труда»[691]. Джозеф, которого удачно характеризовали как «наследника Паунда и Стивенса», во многих из своих поэтических сборников сумел добиться необычного сочетания лирики и политической экономии[692]. Вдохновляясь экономическим упадком своего родного Детройта, наблюдаемого словно в замедленной съемке, он выявляет скрытые силы захватывающих картин насилия и лишений, мелькающих на наших экранах. Если бы сова Минервы могла прилететь до сумерек и предупредить нас о нашем сегодняшнем дрейфе в сторону заместительной автоматизации, она могла бы пропеть эти строфы из «Картин труда» Джозефа:

Put it

this way: in the sense of smell is an acrid

odor of scorched metal, in the sense of sound,

the roaring of blow torches. Put it in this

language: labor’s value is abstract value,

abstracted into space in which a milling machine

cutter cuts through the hand, the end of her thumb

nearly sliced off, metal shavings driven in, rapidly

infected. Put it at this point, the point at which

capital is most inhumane, unsentimental,

out of control: the quantity of human labor in

the digital manufacture of a product is progressing

toward the economic value of zero, the maintenance

and monitoring of new cybernetic processes

occupied by fungible, commodified labor

in a form of indentured servitude.

Скажи это

так: в чувстве обоняния

едкий запах обожженного металла, в чувстве звука

рев паяльных горелок. Скажи это на таком

языке: стоимость труда – это абстрактная стоимость,

абстрагированная в пространстве, в котором автоматический

резак режет ладонь, кончик большого пальца

ровно оттяпан, металлическая стружка втягивается, быстро

сгибаясь. Скажи это в этой точке, в которой

капитал наиболее бесчеловечен, несентиментален,

бесконтролен: количество человеческого труда на

цифровой мануфактуре продукта стремится

к экономической стоимости нуля, обслуживание

и мониторинг новых кибернетических процессов,

занятых расходным коммодифицированным трудом

в форме долговой кабалы.

Запахи и звуки («едкий», «рев») бьют наотмашь по органам чувств, но они, если сравнивать с почти полной ампутацией, наступающей позже, выделяются самой своей рельефностью. Беды фабричного рабочего связывают стихотворение с настоящим временем: циркулярные станки стали причиной тысяч несчастных случаев, которые почти всегда можно было бы предотвратить за счет правильной техники безопасности[693]. Промышленные катастрофы и сегодня все еще остаются слишком привычным делом. Словно бы объясняя, почему меры предосторожности не были приняты, насилие машины предваряется суховатой выжимкой из социальной теории: «Стоимость труда – это абстрактная стоимость». Говоря в «бесчеловечных», «несентиментальных» категориях, «количество человеческого труда на // цифровой мануфактуре продукта стремится // к экономической стоимости нуля»; к такому же нулю стремятся и попытки сберечь труд от ущерба, который обесценивается еще сильнее, чем сам работник.

В поэзии редко встречаются такие термины, как «количество», «экономическая стоимость», «цифровая мануфактура». Но они нужны. Рассмотрим два радикальных тезиса критики современной политической экономии («в этой точке, в которой // капитал наиболее бесчеловечен, несентиментален, // бесконтролен» и где он порождает «форму долговой кабалы»), составляющих ориентиры для текста, который мог бы быть извлечен из учебника по экономике (о падении заработной платы в эпоху коммодификации труда, управляемого кибернетическими процессами). Здесь поэма разоблачает неприятную реальность, о которой говорят ведущие экономисты, вынужденные (в том числе благодаря Пикетти) столкнуться с рынками, на которых победитель забирает все, а проигравший не получает ничего. Стихотворение доводит логику безжалостной экономической конкуренции до предела, отменяя привычные успокоительные банальности об экономических возможностях и равновесии. Джозеф – поэт мира, в котором все больше прибыли получает меньшинство, тогда как большинство отчаянно борется за выживание[694].

Примитивный язык экономистов и менеджеров-консультантов на какой-то момент лишает стихотворение его контакта с органами чувств. Мы застреваем в абстракциях, проваливаемся через кроличью нору из чувственного мира в пространство карты, которая некогда претендовала на его представление, а ныне его перекраивает. Подобно инсталляциям Саймона Денни «Дилемма инноватора» прямое присвоение языка экономики Джозефом в поэтическом произведении создает шоковый эффект[695]. Эстетическая сфера уплощается в материалистической квантификации. Однако уплощение предельных тенденций тривиального менеджериального языка крайне полезно, поскольку оно обнажает его телос, служа нам предостережением.

Сегодня проницательных инвесторов, думающих о том, какие предприятия финансировать, а какие бросить, намного меньше, чем автоматических ботов, оптимизированных исключительно на то, чтобы эксплуатировать разницы в ценах, возникающие в пределах микросекунд. Для определения того, куда именно инвестировать деньги,

например в экологическую энергетику или доступное жилье, нужен настоящий интеллект. Тогда как искусственный интеллект ботов заменяет подобные рассуждения одним грубым императивом – прибыли. Экономическая система, более озабоченная финансовой алхимией ликвидности, чем растаявшими ледниками, обратила разум против него самого. Тогда-то и возникает парадокс алгоритмизации: доведение диктата разума до абсурда – это и есть сущность неразумия[696]. Художественный критик Розалинда Краусс была права, когда охарактеризовала алгоритмы не только как выражение строгости, но и как уклонение от разума, предлог для того, чтобы не думать[697].

Что касается сторонников технологий,