в несчастную воздух через анальное отверстие. Он признался, что той ночью испробовал и этот способ, но Хулия даже не моргнула. Она была мертва. И умерла еще до того, как он потащил ее тело в синеющую мглу, еще до того, как он вернулся к шале. Ему оставалась последняя задача – вернуть ее в кровать. Что за мука! Теперь она показалась ему настолько тяжелой, насколько невесомой была, когда он выносил ее во двор. Не поднять. Обратно в спальню ее пришлось тащить по земле. Перед уходом он прихватил одежду и серьгу. На следующий день он сам себя обвинил в убийстве пары.

На прощание он дарит мне серьгу Хулии. По его мнению, никто, кроме меня, не заслуживает этой реликвии. Алекс понимает, что я питаю к своей родственнице особенно теплые чувства. «Уверен, ты ей нравился, – заявил он и добавил: – Жаль, что меня она терпеть не могла».

Вечером я рассказываю Талии об одиссее с гуарайю и разговоре с Алексом. Она смотрит на меня растерянно. На ней короткая ночная сорочка, под которой виднеются крепкие и теплые груди. Пока я вещаю, ее ноги заигрывают с моими. Замечаю, что они полные и розоватые, точь-в-точь как у Хулии. Семейные гены. Готовились в одном очаге. Странно, что раньше я этого не замечал. В последнее время вижу большое сходство между ними: форма головы, профиль, манера кокетливо кивать головой. Своим открытием я как бы удваиваю жену, наживаюсь, как при скупке товаров из ликвидируемого магазина: «Возьмите две коробки конфет по цене одной».

Я адаптирую рассказ для Талии, добавляю, убавляю, заменяю факты. Невозможно оставаться объективным. В самых непристойных выражениях я говорю о пристрастии Алекса к вуайеризму, о том, как он пускал слюни при созерцании любовников. Сочиняю чушь. Сообщаю, что Алекс, глядя на мертвую Хулию, пожелал заиметь мраморный член, чтобы войти в окаменевшую вагину и застрять в ней, словно они слившиеся в инцесте сиамские близнецы. Чушь, чушь, чушь. Хочу спровоцировать ее. Но она не проглатывает мой рассказ целиком, слушает его, как будто ест костлявую рыбу, выбирая мякоть. Ее безразличие меня не останавливает. Просунув руку под ее шевелюру, я глажу ее шею. Шея у нее изящная, затылок скошен под тем же углом, как у Иры и Хулии. Ласкаю этот шедевр семейной архитектуры. Мои руки спускаются ниже, и все, к чему я прикасаюсь: зад, талия, лобок, – воплощение общего замысла, семейное наследие. Я сплю с целым кланом.

Я ставлю в проигрыватель «Вальс снежинок» Чайковского. Мы занимаемся любовью в такт музыке. Звуки нас ласкают и возносят. В них, как в тайных фантазиях монахини, таится тонкий эротизм. Мы двигаемся, соблюдая гармонию мелодии. После нас оглушает вальс, и мы сотрясаем кровать, игнорируя ритм.

Музыка стихла, и нас разморила нега.

– Мне не хватает Хулии, – признаюсь я.

– Я тоже по ней очень скучаю. После ее смерти люди здесь изменились.

– Я тоже это заметил.

– Мне кажется, сейчас подходящий момент уехать из города, из страны… Я тебе не рассказывала, я изучила проспекты курсов фотографии в Нью-Йорке. Я знаю, что ты был бы рад поучиться профессии. Мы могли бы уехать туда. Я составила бы тебе компанию, поступив в какую-нибудь магистратуру.

– На какие деньги? – спрашиваю я и сразу же вспоминаю о долларах, которые мне вручил Антонио Экстремадура. Наводнение унесло коробку с деньгами и очистило мою совесть. Чудесным образом я не переживал из-за утраты денег, живу так, как будто никогда не клал их в свой карман.

– Я попрошу папу помочь нам, Хонас. Я пойду на любую жертву, лишь бы ты снова не впал в апатию. В тебе зажглась творческая искра. Мы обязаны раздуть ее. Один из способов поддержать твое стремление – совершенствоваться в техниках фотографии.

План мне показался разумным. Вижу себя прогуливающимся по Бродвею. Вокруг Нью-Йорк Вуди Аллена, Джорджа Гершвина, Майкла Портного. Шагаю под «Рапсодию в стиле блюз». Негритята и пуэрториканские дети играют в ножички в грязном углу. По Центральному парку идут, держась за руки, две лесбиянки. Непременно нужно уехать туда. Мне все будет страшно любопытно, как еврею, прибывшему в Древний Рим. Время распростерлось предо мною. Вчера я планировал лишь следующий день или выходные. Сегодня я думаю на год вперед, до конца десятилетия, до начала нового века.

Планы освободили меня от тысячи килограммов лишнего веса. Мне так легко, что, если бы я задался такой целью, я взлетел бы. Позади осталось то время, когда я был рабом абсурдной работы и не менее абсурдной безработицы. Та эпоха, когда единственный луч света на мою жизнь проливала иллюзорная любовь Хулии, когда единственной частью моего тела, избежавшей атрофии, были гениталии.

Никаких сомнений. Судьба велит мне изучать фотографию в Нью-Йорке. Мы с Талией отправимся туда как можно скорее. Но сначала подготовим наши мозги к культурному шоку. Станем толстокожими, чтобы выдержать дискриминацию, в которой нас убеждает Ликург: «Ты идиот. У нас в городе тебя уважают. В США для людей белой кости мы, латиноамериканцы, все равно что негры или собаки. Хочешь унижений?.. Тогда поезжай». Я отвечаю, что готов жить хоть в аду, лишь бы двигаться навстречу своим мечтам.

Но наша задумка проваливается. Патрокл отказывается содержать нас в США. Талия не сдается. Она симулирует жесточайший кризис, даже пускает пену изо рта. Благоразумный отец вколол бы дочери вакцину против бешенства. Патрокл соглашается поддержать нас в Штатах при одном условии: я должен записаться на юридические курсы. Патрокл практичный человек. Он советует международное право. Ему хочется иметь послов среди родственников. Он пользуется случаем и ставит Талии ультиматум. Вместо того, чтобы еще глубже увязать в дурацкой социальной работе, она обязана родить ребенка. Если она произведет на свет внучка, Патрокл позаботится о нас троих. Жена обещает поразмыслить над предложением.

Я снова склонил голову и позволил надеть себе намордник. Смиренно вползу в свою конуру и буду вынужден признать, что такова моя судьба, пусть даже этот питомник – гигантский Нью-Йорк.

Талия обнадеживает меня. Она не растерялась. Как только мы покинем страну, жена родит хоть десятерых. Она готова разрешаться от бремени каждый год. Пора стать хозяевами своей судьбы. Когда мы напишем ее отцу из Нью-Йорка, что она беременна, старик умерит немилость, впадет в слабоумие от радости. Мы будем вертеть тестем, как слюнявым идиотом.

Я одержим грядущим, хотя одновременно испытываю сильные опасения. Я вновь стал пессимистом. В моем сознании многочисленные «однако» и «если» снуют между мечтами, как крысы между мышеловками. Что будет, если Талия в последний момент передумает