боевика как символ столкновения цивилизаций, но не того, о котором писал Сэмюэл Хантингтон. Столкновение происходило не только между цивилизациями, но и внутри самих западных обществ. Современный исламский радикализм на самом деле весьма далек от древних богословских споров и является непосредственной реакцией на политические и социальные изменения последнего времени: на утрату у людей в нашем фрагментированном обществе чувства принадлежности к единому социуму, на размывание традиционных моральных норм, на растущее разочарование в политике и политиках, на прогрессирующее стирание границ между частной и общественной жизнью. Радикальные исламисты отреагировали на эти изменения, обратившись за помощью к Корану и пытаясь исполнять его нормы буквально.

Но есть еще один фактор, стоящий за подъемом радикального ислама на Западе, на который необходимо обратить внимание, — это расизм. Как выразился сам Салман Рушди: «Четыреста лет завоеваний и грабежей, четыре столетия разговоров о том, насколько вы превосходите кудрявых и смуглых, оставляют плохо выводимые пятна»[398].

В рассказе Мой сын — фанатик Ханифа Курейши, написанном в 1994 году, Али говорит своему отцу Парвезу, уехавшему в Англию из Пакистана, что собирается бросить учебу, потому что «западное образование культивирует антирелигиозность»[399]. Радикальный ислам предлагает укрытие от западной безграничной свободы всех ото всех в эпоху постмодерна. В мире, где всё остальное постоянно изменятся и фрагментируется, где жизнь представляет собой бессмысленный сизифов труд по производству и потреблению, ислам предлагает стабильность.

В книге Вы должны изменить свою жизнь Петер Слотердайк пишет, что желание присоединиться к радикальной исламистской группировке или даже стать джихадистом-смертником является продуктом постсекуляризма и отчасти результатом стремления к самоограничению и самодисциплине[400]. В утратившем очарование материальном мире, заполненном бессмысленной работой и потреблением, утверждает он, некоторые из нас стремятся заново очаровать наши унылые сущности с помощью религиозных обрядов или духовных упражнений, которые могут сделать нас чем-то большим, чем просто homo economicus.

Христианство, ислам, саентология, олимпийское движение и, возможно, рост продаж ингредиентов для домашней выпечки — всё это может заявлять более или менее трансцендентные притязания; но реальное значение и соблазнительная сила этих практик состоит в том, что они являются ответом на требование «изменить свою жизнь». Любая из них предлагает вам определенную роль в превращении себя из запрограммированного робота в суверенного агента через подчинение самодисциплине. Будут ли такие преобразования происходить с вами в медресе или в студии пилатеса — это детали. И то и другое представляет собой постмодернистское решение постмодернистской проблемы. Таким образом, радикальный ислам лучше всего воспринимать как негативную форму вестернизации. Это религиозный опыт нового типа, порожденный реакцией на постмодернистский мир, в котором вынуждены жить его адепты.

Запад, как утверждает Рушди в своей книге Джозеф Антон, отчасти несет ответственность за рост исламского фундаментализма не только в Европе и Америке, но и в таких странах, как Иран. Когда я брал у него интервью, он объяснил, что Запад был причастен к перевороту 1953 года, в результате которого был свергнут демократически избранный премьер-министр Ирана Мохаммад Мосаддык и укрепилось монархическое правление шаха. Переворот, организованный Англией и Соединенными Штатами, был попыткой помешать национализации иранских нефтеперерабатывающих заводов и застраховать страну от коммунистического поворота. В 1979 году шаха свергнут во время Исламской революции, которую возглавит аятолла Хомейни — тот самый человек, который позже издал фетву против Рушди.

Еще одним аспектом ответственности Запада за рост исламского фундаментализма была его поддержка Саудовской монархии, заявил Рушди: «Как самая большая внешнеполитическая ошибка Запада вполне может быть расценено решение отдать Нефтяной Трон саудовскому королевскому дому: саудовские власти, используя свое заграничное нефтяное богатство, начали создавать медресе (школы), где распространялась экстремистская, пуританская идеология горячо любимого ими (и до той поры маргинального) Мухаммада ибн Абд аль-Ваххаба, и в результате ваххабизм из крохотного культового ростка развился в течение, распространенное по всему арабскому миру. Его подъем придал уверенности и энергии другим исламским экстремистам»[401].

Рушди пережил фетву. Он играл роль Джозефа Антона до 27 марта 2002 года, когда бронированные «ягуары» последний раз сопроводили его и покинули его жизнь. За это время умерла от рака его первая жена, Кларисса, его второй и третий браки распались, четвертый брак был на грани развода, его японский редактор был убит, норвежский издатель застрелен, а итальянский переводчик его книги зарезан фанатиком, сотни людей погибли в беспорядках, протестуя против его книги, множество экземпляров которой были преданы огню. Между тем писатели, которыми он восхищался, в том числе Джон Бёрджер и Джон Ле Карре, — оба вели колонки в The Guardian, — упрекали его за то, что он не изъял книгу из продажи.

Однако больше всего он сожалел о том, что за это время его смогли соблазнить сыграть еще одну роль, которую он назвал ролью «зомби дантиста». В канун Рождества 1990 года он согласился встретиться в полицейском участке Паддингтон-Грин с шестью влиятельными мусульманами, в присутствии которых он подписал бумагу о том, что он не намеревался оскорблять ислам и что он принял шахаду, то есть провозгласил, что нет Бога, кроме Аллаха. Человек, организовавший эту встречу, дантист с Харли-стрит по имени Хешам эль-Эссави, жаждал вернуть Рушди в ту веру, в которой он был рожден в 1947 году в Бомбее.

Вскоре после этой встречи Рушди написал для The Times статью под названием Почему я мусульманин. «Я определенно плохой мусульманин, — говорилось в ней. — Но теперь я могу сказать, что я мусульманин; на самом деле я счастлив теперь, когда могу ощущать, что нахожусь внутри и являюсь частью сообщества, ценности которого всегда были моему сердцу дороже всего». Это выглядело так, словно, в терминах Ричарда Рорти, он перестал быть постмодернистским ироником, превратившись в адепта конечного словаря, которым было слово Бога, выраженное в Коране.

«После этого я ощущал себя физически больным, — вспоминал он. — Я чувствовал, что сошел с ума. Просматривая свои дневники того периода, я вижу, что это был самый мрачный период. Я стал зомби дантиста, полагая, что он дает мне [духовный] новокаин. Но все, кто меня любил, говорили мне, что я сошел с ума». Он вспоминает, как его сестра Самин позвонила ему с другого конца Лондона после того, как услышала о его жалкой и тщетной попытке умиротворения. «Она сказала мне: „Я, черт возьми, отказываюсь верить в то, что слышала. Ты рехнулся?“ Проблема заключалась в том, что я действовал один, не посоветовавшись ни с поддерживавшими меня друзьями, ни и с семьей»[402].

Он решил, что больше никогда не поддастся на подобные уловки. Вместо этого он отказался от своей предполагаемой