Шрифт:
Закладка:
Я даже умудрился слегка пошутить. И Андреев оценил мою шутку. И назвал меня бдительным активным гражданином Городка. Я тут же подыграл ему, попросив повесить мое фото на местную доску почета. Он ответил, что запросто может просто повесить меня, если я утром не выполню его приказ. И тут он уже не шутил. И я повесил… Тьфу ты! Какое коварное слово… И все же я прибегну к нему – я повесил трубку. Было бы уместно добавить: хотя впору было вешаться самому.
Но по правилам я должен был принять душ. Так принято. И в жизни. И в литературе. А особенно в кинематографе. Все они отмываются. Если не знаешь, что делать с артистом – сразу надо ставить его под душ… Так сказать, новое слово в искусстве: вот стою я под холодным душем и отмываюсь от алкогольного пота и грязных разговоров…
Ничего отмывать я не собирался. Мне душ почему-то стал противен. Даже сам факт его наличия. Я даже представил, как они все, чуть что – бегут в душ. И Андреев. И Туполев. И Склифосовский. И Дункан… Меня аж передернуло, едва я представил их под душем. С их тушами под душем. И я восстал против душа. Словно я выступал против современной душной жизни. И душного искусства. И необходимости так жить…
Я долго лежал с открытыми глазами. Потом, долго – с закрытыми.
И вспоминал монолог Туполева о золотом миллиарде, за право принадлежать к которому он продаст даже душу. И о незолотых миллионах, которых убивать легко. Легче, чем одного человека… И вспоминал монолог Дункан. О том, что достаточно убить одного, убив тем самым десятки близких ему жизней и судеб. О детях, некоторые из которых, едва ступив на землю, тут же улетают на небеса. О ее детстве, в которой не пахло цикорием. Потому что цикорий не пахнет…
В общем, по всем законам жанра я ждал завтрашнего утра, размышляя и вспоминая. И чувствовал, что меня позовут на убийство. Хотелось думать, что убийства не должно случиться. По всем законам жанра. Или вопреки им… Так я и уснул.
Утром меня разбудил телефонный звонок.
– Вы готовы?
– Готов.
Мне назначили время и место. Даже вызвали такси. Я приехал к городской клинической больнице в нужное время. Дурацкое выражение – нужное время! Мы говорим его чаще тогда, когда оно вовсе не нужно… Я взбежал на третий этаж. От меня еще разило вчерашним алкоголем. Я даже не почистил зубы. Но успел пожалеть, что вчера не наелся чеснока. Такой детский протест против взрослого убийства? Или это было желанием отпугнуть бесов? Увы, чесноком их вряд ли отпугнешь. Особенно в Городке. Где они казались наиболее цельными и здравыми. И потому наименее страшными с виду.
– Переживаете? – участливо спросил Андреев, встретив меня на пороге операционной.
– Уже не знаю. Еще вчера переживал. Сегодня, с похмелья, как-то легче переживается. Но, в общем…
– Нужно было бы душ принять.
– Ага. Но я люблю принимать ванны, – зачем-то солгал я.
Андреев распахнул дверь операционной. На кушетке лежал Аристид. Он сильно похудел за эти сутки, за эти пару жалких суток. И даже пожелтел. Странно, я как врач редко встречал такие резкие перемены. Наверное, потому, что, по сути, так и остался участковым. Видел от случая к случаю.
Сегодняшний случай был из ряда вон выходящий. Но меня уже это не касалось. Аристида не убьют. Я был уверен. Не знаю, удастся ли мне сделать все правильно? И удастся ли вообще его спасти? Но я его не убью. Никогда. Ни за что. И нигде.
Андреев протянул шприц, неотрывно, неприятно глядя в мое лицо. Но ничего на нем не прочитал. Мое лицо было надежно зашифровано. За спиной Андреева маячил санитар, который и наполнил шприц. Наш человек. Наш… Я наклонился над лицом Аристида. Он поднял дрожащие веки.
– Гиппократ… Гиппократ… Как же я рад тебя видеть! Ты бы знал. Никого более не пожелал бы. Никого. Даже жену, ей-богу. Она бы просто плакала. А ты… Рядом с тобой я и хочу уйти…
– Ты никуда не уйдешь. Успокойся. Потому что я здесь, – ответил я совершенно искренне. Хотя для врагов это вполне выглядело двусмысленной игрой слов. – Я сам вызвался сделать тебе инъекцию и проследить за операцией. Не волнуйся. Все будет хорошо.
– Не знаю…
Аристиду было трудно говорить. Но он старался. Свои слова он принимал за последние. И очень старался.
– Гиппократ. Эта клятва… Помнишь, Гиппократа?.. Знаешь, мне больно об этом говорить. Но редкие врачи не нарушают ее. А я так мечтал о совершенстве. И ты об этом мечтал. Если есть хоть два человека, которые мечтают об одном и том же – значит… Значит… Ничего умереть не воз…
– Тихо, тихо, тебе нельзя говорить.
Мои глаза были на мокром месте. Я еле себя сдерживал. Как никогда мне хотелось стать хорошим врачом, чтобы всегда жить по Гиппократу.
– Ну вот и все… Только прошу… Невозможного… Жена и сын…
– Не беспокойся. Ни о чем и ни о ком не беспокойся. Я с тобой.
– Вот это уже хорошо.
Я резко ввел инъекцию. На коже Аристида выступила кровь. Он не почувствовал боли. Он сомкнул глаза. Он умер.
Но я знал, что и это неправда. Ведь это городок иллюстраций, иллюминаций, декораций и фальсификаций. Это ненастоящий городок. Макет. И мы в нем ненастоящие. Манекены. В лучшем случае – тени. Самих себя.
– Ну что ж, царство небесное. – Андреев шустро перекрестился.
Я не стал креститься. А, шатаясь, побрел к выходу.
– Гиппократ, – меня остановил властный голос Андреева, – вы сделали все как надо. Возможно… Да, возможно, вы уже окажетесь в другом списке. И вас не нужно будет вешать. Ну разве только на доску почета.
Эта крыса даже умудрилась улыбнуться остренькими зубками. О, где моя мышеловка…
Я резко обернулся. Но ничего не ответил. У меня не было сил на ответ. Единственное, я подумал, что царство небесное для Аристида еще далеко. Главное, чтобы все получилось. Так как задумывалось… Но я даже не тревожился, как все получится. И не потому, что был уверен в этом. Просто у меня не было сил даже думать.
– Гиппократ, – властный голос Андреева по-прежнему не отпускал меня, – отдохните.
