Помимо чьей-либо воли шла по Руси волна бунтов. Прокатилась она по Поднепровью, зацепила Ростов и Ярославль, устремилась дальше на север и через дремучие леса и топкие болота подступила к Великому Новгороду.

...С утра в тот день в городе ничто не предвещало беды. Привычно застучали плотничьи топоры, зажужжали пилы, в кузницах загремели молоты. Люди мостили досками улицы, рубили избы в конце города, расположенном за детинцем на левобережной Софийской стороне — конец этот люди называли Загородским.

Негустые группы людей шли на молитву в каменный Софийский собор, куда бо́льшие толпы направлялись к торжищу возле Ярославова дворища[271] и на пристань, где купеческие слуги выгружали тяжёлые мешки с товарами.

Волхв возник на торгу неведомо откуда — будто упал с неба. Сгорбленный седовласый старец, одетый в лохмотья, измождённый, с больным, блуждающим взором, с тяжёлым посохом в деснице — таких немало встречалось в те годы в Новгородской земле. Почти все они были чудины или корелы и, как верили люди, водились с некими чёрными крылатыми духами, от которых узнавали будущее.

— Слушай, люд новогородский! — обратился волхв к собравшейся на торгу толпе. — Епископы и монахи глупостью головы вам забивают, а сами ко злату руки тянут! Ведаешь ли, бедный человек, откуда у епископа ризы и кресты златые?! Да с твоих же трудов! А откель хоромы каменны?! Да ты же костьми лёг, камни сии ворочая! Ты же пот проливал! А теперь и сего мало — последнее оттягать у тя хощут! Я же — кудесник вещий, грядущее ведаю, могу сказать: коли не изобьёте и не прогоните епископа и попов — верных слуг его — много лиха створят они вам! От глада помрёте! Разгневаются на вас наши боги — боги праведные! Не суть древо они, как попы рекут, но суть огнь земной и небесный, ветер, дождь, земля, род! Отчего, люди, живёте вы плохо?! Отчего в житницах ваших пусто? Отчего скотина дохнет?! Да оттого, что души свои продали вы богу неправедному! А вороги ваши — попы и монахи! Побьёте их — и настанет жизнь вольная!

— Правду баишь, вещий странник! — раздалось в ответ.

Люди, истощённые поборами, которые заметно выросли после недавнего нашествия половцев и оскудения княжеской скотницы, готовы были поверить во всё.

— Пойдём за тобою!

— Айда к терему епископову!

Толпа хлынула через мост на Софийскую сторону.

У хором епископа встретила народ вооружённая копьями и мечами дружина во главе с молодым князем Глебом Святославичем. Здесь же стоял облачённый в святительские ризы епископ Феодор — седобородый, горбоносый грек.

— Разгоним смутьянов, — подкручивая пальцем тонкий ус, обратился к Феодору Глеб. — Лихо створят.

— Нет, княже. Разгонишь — озлобятся. Ко кресту призвать их надо. Пусть поцелуют в знак любви к Господу.

— Поцелуют? — Глеб усмехнулся. — Хоть и мудр ты, святой отец, да прост излиха. Не пойдут они крест целовать. Не тебе — волхву поверят.

— Коли добрые христиане — поцелуют, — качнул головой епископ и решительно спустился с каменных ступеней крыльца.

— Дети мои! — воззвал он к толпе. — Очистите, молю, души свои от скверны поганой! Поцелуйте крест святой, на коем принял муки Господь наш, Иисус Христос!

— Не верьте ему! — исступлённо завопил, перебивая святого отца, волхв. — От него все беды ваши исходят! Гляньте — облачился во злато! Он, он — притеснитель ваш!

— Все ко святому отцу! Облобызаем крест! — тихо приказал Глеб дружинникам.

В решительный миг проснулась в нём дремавшая доныне отцовская смелость, дерзость, осознал он со всей отчётливостью, понял, что пойдёт сейчас на что угодно, только бы погасить людской гнев. Он не умел терпеть, ждать, никогда особенно не задумывался, не осмысливал, как и что творить, но, может, как раз именно так и надо было теперь поступать — дерзко, без раздумий, без лишних рассуждений и осторожностей.

Окинув взглядом епископский двор и увидев, что, кроме дружины, никто не собирается встать под благословение Феодора, Глеб незаметно спрятал под корзном топор, шагнул навстречу волхву и спросил:

— Сказываешь, грядущее ведаешь? Так молви, что с тобою створится в жизни?

— Со мной?! — Волхв удивился (ведь всем обычно хочется знать своё, но не чьё-то будущее) и, не поняв Глебова коварства, ответил:

— Я сделаю чудеса великие.

— А вот и врёшь, скотина! — Выхватив топор, Глеб с размаху ударил «вещего кудесника» по голове. Волхв обмяк, зашатался и, обливаясь кровью, повалился на дощатый настил перед крыльцом. Собрав последние силы, он приподнялся на локтях, взглянул прямо в лицо князю угасающим, исполненным ненависти взглядом и прерывисто, зловеще зашептал:

— Вижу... Сквозь лета... Подохнешь ты, князь!.. Подохнешь, яко собака!.. Яко пёс смердящий! Смерть от брата твово на челе у тя начертана!.. И все вы... стойно свора волков, перегрызётесь!

Лицо умирающего озарилось страшной, полной неуёмной злобы усмешкой. Голова волхва безжизненно поникла, но неприкрытое злорадство так и застыло в его облике. Глеб внезапно почувствовал пронизавший всё существо страх — страх перед неведомым будущим.

«Ложь се, — успокаивал он сам себя. — Ведь волхование — ересь. Не может пророчество поганина верным быть».

Он нарочито громко рассмеялся и пнул ногой залитую кровью голову убитого...

Народ, поражённый случившимся, теснимый дружинниками, отхлынул к мосту и вскоре разошёлся. Многие сомневались в истинности речей волхва. Ведь не возмог же он предсказать своё будущее, не почуял смерти от Глебовой руки. Но были и такие, в души которых поступок князя вселил одну только тяжкую ненависть.

Сам же Глеб с этого часа постоянно ощущал некое беспокойство. В самые разные мгновения — и ночью в опочивальне, когда обнимал он возлюбленную свою Роксану, и на ловах, и во время походов, и на славном пиру станет внезапно возникать перед мысленным взором его этот седовласый умирающий волхв, коего покарал он такой жестокой смертью, и тогда ужас и трепет охватят Глеба. На время будет он отвлекаться, порою даже и вовсе забывать о волхвовом пророчестве, но нет-нет да и напомнит ему что-нибудь о том страшном дне, и снова лишится он покоя.

Коли бы мог проведать волхв, какие муки испытает его убийца, то, наверное, возликовал бы и мнил себя отмщённым. Но, увы, не суждено мёртвому знать, что творится в душах живых.

А Глебу предстоят страдания, тревоги, вечные сомнения,