ветряные мельницы, перемелем грусть человека в осеннюю муку, пусть просыплется золотая мука ему на голову, пусть испечет себе человек из листьев хлеб надежды, горький хлеб надежды пусть испечет. Человек не может без хлеба. И его перемелют в хлеб надежды жернова дней. Так полетим же, раскрутим мельницу дней, проскользнем меж брусьев, меж стальных щупалец проскользнем, пусть человек убедится, что не одинок он, что его провожает спокойная, тихая осень надежды, что золото осенней муки сыплется на него сквозь зубья клетки.

Берз никогда не помышлял о долгом одиночестве. Сможет ли вынести его? Иногда он чувствовал себя довольно сносно, ему казалось, одиночество на природе вовсе не страшно, а иногда в душу закрадывался панический страх, что он позабудет человеческую речь, разучится говорить, и тогда, стоя посреди клетки, он выкрикивал то, что взбредало в голову. Его выкрики были бессмысленны, разве что вычислительная машина да Фрейд смогли бы отыскать в них отсветы чего-то глубинного, подсознательного.

По ночам он просыпался и прислушивался, как кто-то бесшумно подкрадывался к клетке.

Лес оживает, говорил он себе.

Таинственно шуршала листва. У самой клетки за темными шатрами кустов промелькнул чей-то силуэт. Лиса.

Берз поглубже зарылся в листья, только голову оставил снаружи. Его потревожил далекий звук. Он никак не мог разгадать, что за зверь его издает. Долго прислушивался к звуку, тот не удалялся, не приближался, и в душе у Берза рождалось смутное беспокойство.

Он устал ожидать спасителей.

Нет, не они, что-то другое. Птица? Зверь? Потом его надоумило: два дерева, плотно прижавшись, трутся друг о дружку, и скрипят, и плачут, и постанывают.

Когда светило солнце, он ложился на спину и смотрел в небо. Казалось, мысли сливались с синевой. Он думал о смерти. Прошел уже месяц, надежд оставалось мало, но и оставшаяся крупица надежды не давала до конца угаснуть его силам и упорству.

Он знал: будет небытие. Уже в сочетании этих слов скрывалось противоречие. Будет небытие? Будет то, чего не бывает? Но он знал, что это будет ни приятно, ни неприятно, просто бесчувствие.

И потому наслаждался теми минутами душевной ясности, которые, перед тем как впасть в небытие, были отпущены ему в клетке.

Он много думал о своем теле, пока не начинал прослушивать весь огромный пульсирующий в артериях и сосудах двигатель сердца. Потом он погружался в полудрему, и ему мерещилось, что он становится сердцем клетки.

В такие минуты он не чувствовал ни обиды, ни злобы на клетку. Он знал, что ни одно существо не может жить без сердца. Клетке тоже необходимо сердце, и клетка постаралась раздобыть себе сердце. Сердце билось, страдало, радовалось, сердце вело себя вполне сердечно. Сердце стучало на бетонном полу между стальными брусьями, большое, человеческое сердце клетки.

Клетка думала лишь о себе. Клетка о других не думала.

И опять он разговаривал с клеткой, как с живым существом.

— Ну, зачем ты меня держишь, какой тебе прок? Выпусти меня.

— Кто-то должен находиться в клетке! Или ты думаешь, такая клетка, как я, может простаивать пустой! — ответила клетка.

— Нет, не думаю, — сказал Берз, — но ведь до того как я попал сюда, стояла же ты пустой.

— Неправда, — возразила клетка. — Я не стояла пустой, во мне жила мысль об узнике.

— Но по какому праву? — возмущался Берз.

На этот вопрос клетка не смогла ответить ничего вразумительного. В самом деле, как клетке доказать свои права? У клетки не было прав, зато были крепкие брусья, и клетка лишь посмеивалась.

А вода в колодце за ночь покрылась ледком.

Теперь уже Берз не тешил себя надеждами, что выберется живым. Он знал, наступают последние дни, и он желал провести их в покое и здравом рассудке.

Об одном он сожалел — что не оставил после себя детей. С этим нельзя было тянуть, откладывать на более поздний срок, потому что более поздний срок так и не пришел.

На людей он не был в обиде. Он знал, его разыскивали, но что-то помешало найти.

Ночью мимо протопало кабанье стадо. Берз подумал: как хорошо, что клетка будет охранять его останки. Не то бы кабаны разодрали его после смерти. Не доверял он кабанам, не верил в их желудево-корневую диету.

Берз передумал всю свою жизнь в том мире и пришел к выводу, что, несмотря ни на что, жил полнокровно. Наслаждался работой. В свободное время превосходно развлекался. Любил и был любим. Имел друзей.

Возможно, были — да уж, конечно, были! — всякие изъяны, возможно, они с Эдите слишком предавались бестолковой беготне, мало времени уделяли друг другу. Погрязли в собственных заботах? Но сам он? Тоже думал больше о себе, меньше о других, и это казалось правильным. Пусть каждый позаботится о себе, пусть каждый сначала усовершенствует самого себя, а потом уж возьмется за исправление других, тогда и в мире будет больше порядка. Так он стремился жить, полагая, что это правильно. Я в ответе за все, что творится в мире? Чепуха! Будь в ответе прежде всего за себя, за свою работу, за свои отношения с людьми, покуда ты жив, не зарывайся в клетке эгоизма — и будь уверен, мир станет лучше.

Мы — вот верная форма ответственности.

Иной раз мысли сплетались, как пожелтевшие вьюнки на сухой ольхе, и он думал, что было бы хорошо дотянуться до ствола, протащить ее в клетку и сжечь.

Дрова кончились. Спички — тоже. Орехи съедены.

По ночам подмораживало.

Он пил воду со льдинками. Вода в колодце на глазах убывала. Роднички перестали действовать.

Днем изредка светило солнце. Брусья клетки нагревались, а к вечеру, когда опускалась тишина и лес коченел на холоде, Берз слышал, как потрескивали остывавшие брусья. Может, атмосферный ревматизм разъедал клетку? Атмосферный ревматизм? Берз негромко рассмеялся. Один из брусьев прозвенел жалобно и нежно. Может, то была таинственная музыка клетки?

В небе появились снежные облака. Берз спокойно взирал на белых посланцев зимы. Какая разница, где умереть — в постели или в клетке, раздумывал он. Смерть в клетке или где бы то ни было одинакова.

Он считал, что все-таки победил клетку. Может, он ошибался, но считал, что победил. Со смертью — дело другое. Со смертью все обстояло просто. Смерть