Где-то вдали раздавался треск, назойливый, действующий на нервы, хотя Мария Демидовна еще не знала, что это был за треск и что он означал. Впереди, за лагерем, высились голые горы, напоминавшие скорее безжизненные пустоши, обледенелые скалы. Унылые пейзажи под гнетом раскаленного солнца казались инородными, чужеземными, и было странно на душе, что они, простые люди из Донбасса, попали сюда, в чуждый край, к чужим людям.

Владимир Макарович уходил куда-то, а затем вернулся, нашел жену, в задумчивости уставившейся на далекие зазубренные горные хребты.

– Ну что, обо всем договорился? – Спросила она требовательно.

Муж почесал длинные полуседые волосы и виновато опустил глаза.

– Никто не хочет разговаривать со мной. Там такая суета, спешка, всем не до меня.

– Как?! – Выдохнула Мария Демидовна. – Ты хоть на что-нибудь в этой жизни годен? Все нужно делать самой!

Она вырвала из его рук документы, сверкнула для пущей убедительности на него злыми глазами и сама пошла в штаб. Это была на редкость маленькая, но пробивная женщина, дорогу которой на родине не рискнула бы перейти ни одна собака; вот только в штабе об этой ее черте еще не ведали. Что же, все было впереди!

Очень скоро Марии Демидовне удалось устроить в штабе настоящий скандал. Гортань ее, словно созданная по образу трубы, издавала самые зычные звуки из всех, издаваемых человеком на земле, и вскоре она имела возможность использовать свой дар, чтобы подчинить своей воле военных.

– Что это за закон такой? Я впервые о нем слышу. – Пробовал было спорить по началу с ней командир.

– Есть, есть такой закон! Единственного сына не имеете права забирать на войну. Так было, между прочим, и в Великую Отечественную.

– Что там у вас за документы? Давайте сюда… Хм… Подписи как будто верные. Ну так что же вы теперь предлагаете? Связи с тем штабом у меня сейчас нет, отправить вашего сына сюда немедля я не могу.

Мария Демидовна не долго стояла в растерянности, оцепенение быстро прошло, а майору предстояло узнать, что Лопатина была женщиной, не созданной для возражений, во всяком случае, не для спокойного выслушивания и восприятия их.

– Товарищ командир, да надо будет, мы сами туда поедем в их часть, сами же его и привезем сюда.

Командир переглянулся с офицером, внимательно выслушивавшим Марию Демидовну, и они рассмеялись.

– Что? Что смешного?

– Женщина! Да ведь это вам не супы готовить. Здесь – война! Понимаете вы или нет? Бред какой-то… Кто сюда вообще гражданских пустил?

– Вы что, меня за дуру держите?

– Мы бронетехнику отправляем в ту часть, она вся как решето приезжает обратно. А иногда и не приезжает. Вам жить надоело? Идут военные действия, это вам не служба в армии с незаряженными автоматами. Здесь все – по-настоящему. Люди гибнут каждый день.

Мария Демидовна переглянулась с мужем, на бледном лице которого заходили желваки страха. Одну мать невозможно было ничем пронять: лицо ее отупело от раздражения и было не только спокойно, но даже как будто беззаботно.

– Так что делать-то? С кем вы нас туда направите? – Громогласный голос ее от раздражения стал лишь зычнее. – Я же от вас ничего не прошу, просто довезите нас в часть.

Командир вновь переглянулся с командиром и покачал головой, казалось, насмехаясь над тупоумием женщины, а она, заметив его взгляд, проглотила оскорбление – так ей все равно было на столь ничтожные препятствия на пути к единственному возлюбленному сыну своему.

– Завтра мы отправляем в часть бронетехнику со снарядами. Договаривайтесь с водителем, чтобы он подхватил вас.

Но разговор с водителем вышел коротким. На все просьбы Марии Демидовны он улыбался и подсмеивался, отшучиваясь.

– Что вы мне мозги-то крутите?! – Рассвирепела мать. – Ежели не повезете, так и скажите, до потрудитесь объяснить, почему?

– Почему? Женщина, я же вам сто раз сказал. Там – война! Не учения, не парады, это вам не шутки! Война, понимаете?

Владимир Макарович бледнел все больше и даже раз потянул жену несмело за рукав:

– Наверное, зря мы сюда приехали.

Мария Демидовна даже замахнулась на большого и высокого мужа маленьким кулачком от злости за несвоевременность его «добрых советов».

– Ишь ты! А еще брюки надел, мужик! Молчи, когда я разговариваю.

– Женщина, я вам в сто первый раз говорю, вас не повезу. Мужа вашего – еще ладно. Но вас – ни за что! Вы – женщина!

– Да я ведь не боюсь! Вы думаете, что боюсь? Глупости! Нисколечко! Ну, будьте другом, ведь там мой сын, единственный у меня… Но вы ведь знаете, какого это… сердце матери… Ну что мне, на колени перед вами встать?

– Нет, женщину не повезу, хоть стреляйте. Муж вас завтра чтоб в семь утра здесь как штык был.

– Ну хорошо! Завтра один поедешь! – Зло сверкнув глазами, приказала Мария Демидовна Владимиру Макаровичу.

Надо признаться, Лопатина и раньше была властной женщиной, короткой на расправу, однако она же умудрялась быть и гибкой, и мягкой, чтобы не отталкивать мужа, а чаще вертеть им так, как ей нужно было. Все это, однако, забылось, словно сорвалось, как чахлая листва срывается с дерева при крутом порыве свирепого ветра здесь, в месте ужасающей опасности, нависающей над каждым – зримым, почти осязаемым куполом, где не только сыну, но и им самим из-за каждого угла угрожала смерть.

Октябрь восемнадцатого года в Москве был слякотным и дождливым, и ненастные облака, сковывавшие небосвод, толстыми непроницаемым клубами волочились и волочились, то заслоняя одно другое, то отступая назад, позволяя новым и новым сизым комкам холодного пара заполонять собою свет. Казалось, им не было ни конца, ни края.

Бесконечные зеркала луж светились многоликими огнями домов, оживленных ресторанов, кофейных заведений, магазинов на любой вкус и цвет, лабораторий, медицинских и косметических центров, тренажерных залов, клубов изучения английского языка, наконец, уличных фонарей, утыкавших на каждом шагу парки и даже малолюдные скверы. Это был город, в котором нельзя было остаться в совершенном мраке и, следовательно, очутиться в сопряженной с ним опасности даже глубокой ночью.

Странное дело, даже теперь, когда рабочий день дворников давно подошел к концу, а время ночных гуляний, наоборот, подходило к середине, прогуливаясь по широким улицам и переулкам столицы за Садовым кольцом, я находил мостовые и дороги необыкновенно чистыми и ухоженными. Нигде не валялся мусор, не были отбиты бордюры, не бегали ни крысы, ни уподобившиеся им белки – как это было в Европе. Не видно было и вездесущих