Я представил себе эту женщину, прожившую целую жизнь рядом с эдакой пороховой бочкой. Я невольно сравнил со старшим турком себя и понял, глядя на себя со стороны, как тяжелы в обыденной жизни невыдержанные, дурно воспитанные люди.

Я стал «Левушкой-лови ворон» и представил себе безвестную женщину, умевшую – в хаосе жизни и бурях страстей – так хорошо воспитать сына. «Кто она, его мать?»

– Мать! Ах, если бы ты, сынок, знал, сколько выстрадала твоя мать в своей молодости от припадков моей ревности! Сколько раз я грозил ей ножом! Но в ней никогда не было страха; она только защищала тебя, чтобы ты ничего этого не видел.

Дверь внезапно и резко растворилась. Я увидел капитана и И. Лица обоих были по обыкновению энергичны, но необычно бледны и суровы. И. склонился ко мне и тихо спросил:

– Слышишь ли ты меня, Левушка?

Я улыбнулся, хотел было поднять руку, чтобы ответить на ласковое прикосновение, но ремни мешали мне шевелиться. Мне казалось, что я громко смеялся, когда отвечал ему. На самом деле я едва прошептал: «Слышу», и почувствовал себя очень утомленным.

– Видишь ли ты, Левушка, кто со мной пришел? – снова спросил он меня.

– Вижу, мой «брудершафт», капитан, – ответил я. – Только я почему-то очень устал.

И помимо воли меня стала одолевать зевота, которую я не имел сил прекратить.

– Я просил вас посидеть с больным в полном молчании. Я объяснил вам, как опасно для обоих малейшее волнение, – услышал я голос И.; так сурово говорил он, как я еще ни разу от него не слышал. – А вы, друг, снова оказались не на высоте, снова думали о себе, а не о них.

Тут я взмолился, чтобы меня повернули на бок и дали заснуть. Нежно, ласково, чего было трудно ожидать от капитана, он склонился надо мной и стал уговаривать, как ребенка, полежать еще немного на спине, потому что мы сейчас будем входить в гавань и нас немного покачает. Но вот пристанем к отличному молу, и меня отвяжут и посадят.

Он протянул руку к И., взял у него рюмку с лекарством и поднес ее к моим губам, осторожно приподняв мою голову, как будто она могла вот-вот рассыпаться.

Я выпил, хотел ему улыбнуться, но меня одолевала зевота, а потом я вдруг куда-то провалился, должно быть, заснул.

Очнулся я в нашей каюте. Возле меня сидел верзила, а еще, что меня до крайности поразило, я увидел женщину, выходившую от нас. Мне показалось, что то была Жанна. По глупой и добродушной ухмылке моего няньки я понял, что угадал. Лицо его выражало забавное счастье оттого, что такая красотка по мне страдает, и я расхохотался. На сей раз действительно громким смехом.

– А, возвращение к жизни моего храбреца тоже знаменуется смехом, – услышал я звенящий голос капитана. – Здравствуй, дружок. Наконец-то ты выздоровел. Стой, стой! Экий ты, брат, горячка! Лежи, пока И. не придет, – продолжал он, не давая мне встать.

Но я, все смеясь, начал с ним бороться. Капитан принялся умолять меня не возиться, на лице его появилось выражение беспокойства и тревоги.

– Ты ведь сам понимаешь, что после такой серьезной болезни надо быть очень осторожным, мой дорогой. Лежи смирно; я пошлю за И., – и тогда ты, наверное, сможешь встать.

Капитан отдал приказание вытянувшемуся в струнку верзиле отыскать доктора и просить его немедленно прийти в каюту.

Тем временем капитан, отвечая на мои вопросы, сказал, что сегодня уже пятый день моей болезни и что к вечеру мы будем в Константинополе.

Я был сбит с толку. Мысли не связывались в сплошную цепь событий, я не помнил промелькнувших суток; эпизод на лестнице, удар, еще эпизод в лазарете – вот все, что удержала память.

И. все не шел, и капитан рассказал, что тот очень тревожился за мои зрение и слух и даже посылал телеграмму лорду Бенедикту в Лондон и в Б. каким-то врачам, прося их помощи; и что из Б. он очень быстро получил ответ и лишь тогда немного успокоился. Из Лондона ответ пришел вчера; и после этой телеграммы меня перенесли сюда, и И. волноваться совсем перестал.

Тихо и ясно стало у меня на сердце. Я понял, что И. посылал телеграммы сэру Уоми и Флорентийцу. И эти, не заслуженные мною, заботы привели меня в состояние благоговения.

Я хотел спросить, не говорил ли ему И. о каких-нибудь известиях от моего брата. Но маленькое слово «такт», произносимое Флорентийцем, удержало меня.

Послышались быстрые, легкие шаги, которые я тут же узнал, и уже никто не смог бы меня удержать. Я вскочил, как кошка, и бросился на шею моему спасителю – И.

– Безумец Левушка! Задушишь! – кричал мне И., и вместе с капитаном они уложили меня в постель.

– Да что вы в самом деле! Я не могу больше лежать! – кричал я.

– А сердце твое стучит молотом, потому что ты его сейчас переутомил, – ответил мне И. – Тебе можно будет сидеть в кресле на палубе, но ходить нельзя еще дня два-три даже в Константинополе. Если хочешь быть мне помощником в деле устройства жизни Жанны и ее детей – выдержи характер и будь послушен. Врачи предписали тебе именно такой режим.

Он значительно посмотрел на меня и сказал, что кроме Жанны, двух синьор итальянок и семьи греков, которые жаждут меня видеть и которым предстоит еще помогать, нужно повидаться с молодым князем и оказать ему особую поддержку.

– Ты сам понимаешь, что одному мне не справиться. А потому забудь о своих личных желаниях и думай только об этих несчастных людях. Каждый из них несчастен на свой лад, но все они одинаково страдают.

Капитан хмурился. Наконец он спросил И.:

– Скажите, друг, по каким таким законам божеским и человеческим вы лишаете личного счастья эту молодую жизнь? Что же, ему так все и возиться с чужим горем, вместо того чтобы веселиться и жить нормальной жизнью семьянина и ученого? Ведь он имеет все достоинства для отличной карьеры. Отдайте его мне. Он станет мне братом, будет моим наследником. Англия – чудесная страна, где каждый живет для себя и, не страдая болезнью собирания чужих горестей в свои карманы, не мешает жить другим.

– Левушка – взрослый и свободный человек. Он имеет полное право выбирать любой путь. Если он выразит желание следовать за вами, вы можете хоть сию минуту перевести его к себе, – ответил И.

– Левушка, переходи ко мне. Мы поедем в Англию. Я не женат. Ты будешь богат. Мой дом – один из лучших среди старых аристократических домов Лондона. Моя мать и сестра – очаровательные женщины; они обожают меня и примут тебя, как родного. Ты