в фляжке было немного воды. Тряпочкой, которой он вытирал кисти, он смочил девушке лицо. Она быстро открыла глаза, и Винсент увидел, что они у нее хорошие — темно-карие, нежные, таинственные. Он плеснул себе на руку воды и провел пальцами по лицу девушки. Почувствовав его прикосновение, она вздрогнула.

— Вам лучше, Марго? — спросил он.

Она лежала еще секунду, глядя в его зеленовато-синие глаза, такие ласковые, такие проницательные и понимающие. Потом, с отчаянным рыданием, которое вырвалось из самых глубин ее существа, она обхватила его за шею и зарылась лицом в его бороду.

4

На следующий день они встретились в условленном месте в стороне от деревни. Марго была в очаровательном белом батистовом платье с низким вырезом, в руках она держала соломенную шляпу. Она волновалась, но владела собой гораздо лучше, чем накануне. Когда она пришла, Винсент отложил палитру в сторону. В Марго не было и намека на тонкую красоту Кэй, но по сравнению с Христиной это была очень привлекательная женщина.

Винсент встал со своего стула, не зная, что делать дальше. Женские платья были не в его вкусе; ему больше нравились на женщине юбка и жакет. Голландских женщин того круга, который принято называть респектабельным, он рисовать не любил — они были не очень-то хороши собой. Винсент предпочитал служанок: нередко они бывали истинно шарденовского типа.

Марго приподнялась на носки и поцеловала его, просто, привычно, словно они давно уже были любовниками; потом она вдруг прижалась к нему всем телом и затрепетала. Винсент постелил для нее на земле куртку, а сам сел на стул. Марго прикорнула у его ног и посмотрела на него с таким выражением, какого Винсент никогда еще не видел в глазах женщины.

— Винсент, — сказала она ради одного только удовольствия услышать, как чудесно звучит его имя.

— Да, Марго?

Он не знал, что сказать, как вести себя.

— Вчера ты, наверно, подумал обо мне плохо?

— Плохо? Нет. А с чего ты взяла?

— Можешь мне не верить, Винсент, но вчера, поцеловав тебя, я в первый раз в жизни целовала мужчину.

— Неужели? Разве ты никогда не любила?

— Нет.

— Это жаль.

— Правда? — Она помолчала. — А ты любил других женщин, ведь любил, да?

— Любил.

— И многих?

— Нет… Только троих.

— А они тебя любили?

— Нет, Марго, не любили.

— И как они только могли?

— Мне всегда не везло в любви.

Марго придвинулась плотнее к Винсенту и положила руку ему на колено. Другой рукой она шаловливо провела по его лицу, коснувшись массивного носа, полных, приоткрытых губ, твердого, округлого подбородка. Легкая дрожь опять пробежала по ее телу; она быстро отдернула пальцы.

— Какой ты сильный, — тихо сказала она. — Все у тебя сильное — и руки, и скулы, и шея. Я никогда не встречала раньше такого мужчину.

Он грубо обхватил ее лицо ладонями. Страсть и возбуждение, кипевшие в ней, передались и ему.

— Я тебе нравлюсь хоть немного? — В ее голосе звучала тревога.

— Да.

— Ты поцелуешь меня?

Он поцеловал.

— Пожалуйста, не думай обо мне плохо, Винсент. Я не могу ничего с собой поделать. Ты видишь, я влюбилась в тебя… и не смогла удержаться.

— Ты влюбилась в меня? В самом деле? Но почему?

Она прильнула к нему и поцеловала его в уголок рта.

— Вот почему, — шепнула она.

Они сидели не шевелясь. Неподалеку было крестьянское кладбище. Столетие за столетием крестьяне ложились на вечный отдых в тех самых полях, которые они обрабатывали при жизни. Винсент стремился показать на своих полотнах, какая это простая вещь — смерть, такая же простая, как падение осенней листвы, — маленький земляной холмик да деревянный крест. За кладбищенской оградой зеленела трава, а вокруг расстилались поля, где-то далеко-далеко сливаясь с небом и образуя широкий, как на море, горизонт.

— Ты знаешь хоть что-нибудь обо мне, Винсент? — мягко спросила она.

— Очень мало.

— Говорил тебе кто-нибудь… сколько мне лет?

— Нет, никто.

— Мне тридцать девять. Скоро будет сорок. Вот уже пять лет я все говорю себе, что если не полюблю кого-нибудь до сорока лет, то убью себя.

— Но ведь это так легко — полюбить.

— Ты думаешь?

— Да. Трудно другое — чтобы и тебя полюбили в ответ.

— Нет, нет. В Нюэнене все трудно. Больше двадцати лет я мечтала кого-нибудь полюбить. И мне ни разу не довелось.

— Ни разу?

Она посмотрела куда-то вдаль.

— Только однажды… я была еще девчонкой… мне нравился мальчик.

— И что же?

— Он был католик. Они его выгнали.

— Кто это — они?

— Мама и сестры.

Она встала на колени, пачкая в глине свое чудесное белое платье, и закрыла лицо руками. Колени Винсента слегка касались ее тела.

— Жизнь женщины пуста, если в ней нет любви, Винсент.

— Я знаю.

— Каждое утро, просыпаясь, я твердила себе: «Сегодня я обязательно кого-то встречу и полюблю. Ведь влюбляются же другие, чем я хуже них?» А потом наступала ночь, и я чувствовала себя одинокой и несчастной. И так много-много дней, без конца. Дома мае ничего не приходится делать — у нас есть служанки, — и каждый мой час был исполнен тоски по любви. Каждый вечер я говорила себе: «От такой жизни впору умереть, и все-таки ты живешь!» Меня поддерживала мысль, что когда-нибудь я все же встречу человека, которого полюблю. Проходили годы, мне исполнилось тридцать семь, тридцать восемь и, наконец, тридцать девять. Свой сороковой день рождения я не могла бы встретить, не полюбив. И вот пришел ты, Винсент. Наконец-то, наконец полюбила и я!

Это был крик торжества, словно она одержала великую победу. Она потянулась к нему, подставляя губы для поцелуя. Он откинул с ее ушей шелковистые волосы. Она обняла его за шею и осыпала тысячью быстрых поцелуев. Здесь, около крестьянского кладбища, сидя на маленьком складном стуле, отложив в сторону палитру и кисти, прижимая к себе стоявшую на коленях женщину, захлестнутый потоком ее страсти, Винсент впервые в жизни вкусил сладостный и целительный бальзам женской любви. И он трепетал, чувствуя, что это — святыня.

Марго снова опустилась к его ногам, положив голову ему на колени. На щеках у нее горел румянец, глаза блестели. Дышала она тяжело, с трудом. В пылу любви она казалась не старше тридцати. Винсент, ошеломленный, почти ничего не сознавая, гладил ее лицо. Она схватила его руку, поцеловала ее и приложила к своей пылающей щеке. Немного погодя она заговорила.

— Я знаю, что ты не любишь меня, — сказала она тихо. — Это было бы слишком большое счастье. Я молила бога лишь