педаль тормоза, сцепление — все только руками. Франсуа видел, как некоторые инвалиды при помощи только лишь рук забираются на водительское сиденье, складывают коляску, раскладывают ее и точно так же вылезают из автомобиля без посторонней помощи. Остальных можно занести в салон. Выходя из квартиры, они задницей считают ступеньки, а на обратном пути их встречают члены семьи или соседи, которые и помогают подняться на нужный этаж.

— Но соседи вряд ли будут мне помогать, а что уж до семьи…

— Да ты-то живешь на первом этаже, чего тебе мучиться? Так что, я походатайствую о тебе?

У Жоао остается еще один козырь, и они оба об этом знают.

— Как насчет… — говорит Жоао, обхватывая пальцами бутылку рома.

— Нет, с этим покончено.

Следующие полгода превращаются в сущий ад. Жоао рвет и мечет, его тело наотрез отказывается подчиняться; он готов даже сдохнуть. Слабость мучает и разрывает его изнутри, он проклинает себя, чувствует, что не в силах справиться с собой; его нервы на пределе, он не может заснуть, его мучают запоры, и даже приходится вызывать врача, чтобы он смог нормально опростаться. Франсуа просит, чтобы на фабрике Жоао дали отпуск, он пресекает карточные игры, ибо покер и белот означают выпивку; он встречается с другом на улице Муфетар, где тот уже не был сто лет, его кресло рассекает толпу, а Жоао орет во все горло: «Эй, посторонись-ка!» Они пьют горячий кофе в «Кристофе», потом заруливают в кондитерскую «Эпи д’Ор», а после Франсуа гоняет Жоао в его коляске — двадцать кругов по парку, среди уток и розариев, пока у того не слабеют руки. Иногда по вечерам на Жоао накатывает слезливое настроение, и тогда Франсуа остается у него, спит на диванчике — так он отдает долг всем их посиделкам на стройках, выпивкам, всем их вечеринкам; он вспоминает работу на стройках, совместные праздники, любовные танцы Жоао и Марии; он думает о Сильвии, Ма, Надин, об отце, о Содружестве, о Филипе, Жаклин, Этьене, Бертране, об их безумной вере в будущее. Жоао пока что не знает об этом, мучения подготовят его к борьбе с холодной водой бассейна, пробудят вкус к победе, а он быстро превратится в одержимость, которая не убивает, хотя и вполне способна свести с ума; все это напомнит ему юность, квадрат ринга, схватки, перебинтованные руки, кровь, и к нему вернутся мечты о славе, ужасная и одновременно спасительная гордость. И никто из находящихся в бассейне в этот субботний апрельский день тысяча девятьсот шестьдесят первого года в восемнадцать тридцать не знает, что этот сутулый человек с мокрыми обвисшими усами, с дрябловатой кожей таки пройдет по Луне, сорвет куш в национальной лотерее — то есть выиграет олимпийские медали.

Но сейчас Жоао колеблется. Он опускает пальцы в воду и смотрит, как они колышутся. Ну, давай же! — думает Франсуа, ожидая его у разграничительной линии. Просто ложись на воду и скользи. Инструктор слегка поддержит тебя, поможет лечь, просунув руку под спину, и ты станешь почти невесомым, словно опавший листок на поверхности озера. Послушай же меня, не бойся… И вот Жоао уже плывет: какой-то неуловимый импульс заставил его поясницу расслабиться, губы плотно сжаты, глаза закрыты, но он плывет. Жорж поддерживает его руками. Ошеломленный ощущением свежести чуждой ему стихии, Жоао мигает, испуганно хватает инструктора за плечи; тот говорит: спокойно, просто дыши, дыши медленно! И Жоао дышит, выполняет указания, скосив взгляд куда-то вправо. А Франсуа тихо улыбается: «Все будет хорошо, амиго, — шепчут его губы, — все получится!»

В этом, тысяча девятьсот шестьдесят первом, году они преодолели первый рубеж.

Это как управлять строительными работами с нуля — ну, почти, так как ни тот, ни другой не имел подобного опыта. Так вот: начинаешь с нуля, закладываешь фундамент на голой земле, а воображение уже рисует контуры нового здания. И работа начинается, дело идет, прилагаются силы, ум, воля; налетают шквалы, хлещут ливни, но здание растет кирпич за кирпичом, этаж за этажом. В масштабе собственной личности трудно понять общую картину, история творится незаметно. И вдруг ты понимаешь, что дело сделано, завершено, закончено.

Содружество разрастается, сеть филиалов уже покрывает почти всю Францию; у него уже двенадцать отделений — они, впрочем, невелики, но активно развиваются, профилируются в зависимости от условий местности, близости открытых водоемов и прочих условий. В журнале публикуют список филиалов: Париж, Фонтенбло, Гарш, Мюлуз, Берк-сюр-Мер, Нанси, Гавр, Кессиньи, что в Савойе, и даже Тисераин в Алжире. Франсуа с удовольствием наблюдает за этим процессом расширения, он видит, как раздвигаются границы гетто, как намечаются новые горизонты, как на карте появляются новые цвета, местности, климатические зоны. Это напоминает ему юность, когда он, двадцатилетний, получив диплом, вдохнул вольного воздуха и вместо того, чтобы стать инженером, сделался рабочим; он настроил себя на реальное дело, на настоящий труд; он не брезговал ничем, его влекло любое предприятие, любое новое знание, его очаровывало разнообразие. Ему доводилось ночевать в сараях посреди виноградников, в бытовках у верфей на бретонском побережье, в хижинах дровосеков, в округе Панье, что в Марселе, в По, на обращенном к Пиренеям горном склоне в компании испанцев; он снимал комнату в общежитии в Лилле, где говорили на сабире и арабском; в Страсбурге он спал с женщиной, которая была на десять лет старше; в департаменте Крёз он помогал жителям Реюньона собирать урожай. Благодаря Содружеству теперь он может видеть еще больше, горизонт расширяется, отступает. Франсуа с нетерпением ждет очередной поездки, очередного соревнования где-нибудь в провинции. Ему нравится осваивать новые бассейны, например в Везуле, где в прошлом году он состязался с японскими пловцами. В шестьдесят первом во Франции почти не проводилось соревнований, и толком поплавать не удалось — все из-за того, что Филипа увлекла новая идея: создать спортивную федерацию инвалидов. Определенно, это раскроет перед ним новые горизонты, даст возможность для установления новых связей, контактов. Такая перспектива необычайно возбуждает Франсуа. В его душе вспыхивает огонь уходящей юности, его одолевает жажда новизны, движения вперед. Его лицо как будто открылось, грудь выдалась вперед, лопатки едва ли не превратились в крылья. Он с увлечением отдается преподаванию английского; оба его фикуса вновь выпустили листья. Он оживленно беседует с Ма и отцом за семейным столом, интересуется модой на зимнюю одежду, самоиронично позволяет примерять на себя новые модели; он отчаянно отстаивает перед отцом прожекты Сильвии, понимая, что его слова для Робера более весомы, нежели доводы ее жениха Жюльена. Но более всего он отдается спорту. Он не пропускает ни одной тренировки во всех трех бассейнах. Организует доставку до бассейнов инвалидов-колясочников. Он знает Париж как