И она сжала голову руками.

Он поднял свою большую руку и потрогал ее волосы. Совсем легонько. Волосы были мягкие, как паутина, но они потеряли блеск, стали тусклыми.

— Мэйв, — сказал он, — когда доходит до того, чтобы разбираться в том, кто что чувствует и что думает, тут уж я совсем никуда не гожусь, я в этих делах так мало смыслю, что мне и говорить-то о них не пристало. Но я большой и сильный, и я могу кой-что сделать. Как бы это сказать… ну, физически, что ли. Если ты когда-нибудь захочешь, чтобы Мико гору для тебя своротил, или человека убил, или работал на тебя, или еще там не знаю что, ты только кликни. Может, когда-нибудь Комин вернется. Может, и скрипнет когда-нибудь твоя дверь. Не знаю. Если ты так хочешь, может, так оно и будет.

И он поднялся на ноги и посмотрел с высоты своего огромного роста на ее поникшую голову.

— Ну, прощай, Мэйв, — сказал он тогда тихонько. — Не нужен я тебе сейчас. Может, никогда и не пригожусь. Но как ты ждешь, чтобы скрипнула дверь, так и я буду ждать, что, может, когда-нибудь ты надумаешь, как мне помочь тебе. Я не мастер писать, разве когда нацарапаю несколько строчек, да и это для меня нелегкая задача, потому что в школе я звезд с неба не хватал. Но, может, ты все-таки не обидишься, если я когда-нибудь напишу тебе. Бывает иной раз в море, что мы ночью заберемся в какое-нибудь маленькое местечко и сидим, согнувшись в три погибели, в лодке, прячемся от дождя. Может, когда-нибудь я тебе напишу, и ты не рассердишься?

— Я не рассержусь, Мико, — сказала она, но даже глаз не подняла.

Тогда он ушел. Пятясь, он добрался до двери, взялся за щеколду и поднял ее осторожно, так, чтобы не было слышно. Потом открыл дверь, впустив в домик посвистывание гуляющего над мысом ветра, и вышел. На прощанье он посмотрел на нее еще раз. Она так и сидела, уронив голову на руки. Волосы падали ей на лицо, и мерцающий свет очага освещал ее с одной стороны. Потом он закрыл дверь, стараясь, чтобы она не скрипнула, и пошел прочь, ступая осторожно, чтобы не хрустел под ногами гравий.

С утренним приливом они отошли от пристани.

Кое-кто пришел их проводить. Даже в такое время. Был тут дядя Джеймс с забинтованными руками. Пришел и Портной. Глаза у него были еще красные и воспаленные, но зрение частично уже вернулось. И его сын, и еще кое-кто. Они даже шутили немного. Прошлись насчет яхты и двух кладдахских аристократов, окончивших путешествие в клегганских водах и теперь возвращавшихся в свои столичные резиденции. Даже посмеялись. Но Большой Микиль никак не мог выдавить из себя смеха. Он стоял — большой и молчаливый — и с пришибленным видом крутил в руках конец каната.

И они помахали и отчалили.

Им видны были люди, стоявшие с поднятыми руками на набережной, а потом они пересекли залив. Сейчас он был благодушен. Волны весело пританцовывали, и солнце снисходительно освещало их. Волны плескались о черные борта лодки с ласковым укором, а лодка тихонько всхлипывала, скользя над необъятным кладбищем.

«Надо бы им теперь переименовать его, — думал Мико, — и назвать Заливом слез. Слез хватило бы, чтобы наполнить его».

И они вышли в Атлантический океан, и солнце было теплое, и воздух свежий, и море над телами погибших было спокойно, как сердце монахини.

Глава 17

Было субботнее утро. Приближалось Рождество.

Вот почему Мико с таким трудом протискивался через толпу. Улицы были совершенно забиты подъезжающими автомобилями и отходящими автобусами, и весь этот поток машин поминутно разражался нетерпеливыми гудками по адресу медлительных возниц, правивших телегами, запряженными лошадьми или ослами, из-за которых то и дело образовывались заторы, превращавшие уличное движение в невообразимый хаос из ревущих ослов, гудящих автомобилей, рвущих постромки лошадей, кулдыкающих индюшек со связанными лапами, визжащих свиней и возмущенно кудахтающих кур.

В воздухе висел густой запах свежего портера, доносившегося из пивных, к нему примешивался запах навоза и сизые дымки, поднимавшиеся от зловонных трубок, потягивать которые тем не менее одно удовольствие. Были тут и здоровенные бабы с корзинами, и солдаты в отпуску, и полисмены, которые, бормоча под нос ругательства, старались навести порядок среди всей этой неразберихи.

Все это было очень красочно, и, пожалуй, даже так оно и должно было быть, только современная цивилизация сюда еще, по-видимому, не заглядывала, а заглянув, отступила бы, наверно, в недоумении, почесывая голову: мол, сумею ли я ужиться с такими неправдоподобными штуками, как ослы, и лошади, и колеса с железными ободьями? Неужели эти люди никогда не слыхали о пневматических шинах? Разве они не знают, что лошади вышли из употребления еще лет десять тому назад?

Мико чувствовал себя среди всего этого как рыба в воде, он шел, громко перекликаясь со знакомыми.

Ему прямо кричать хотелось от радости. Несмотря на будний день, одет он был по-праздничному. На нем была толстая двубортная куртка, излюбленная одежда моряков, складка на брюках еще не разошлась, в общем костюм сидел совсем недурно. Белая в синюю полоску рубашка без воротничка, чистая, как простыня, отбеленная на солнце, открывала шею. Кепки он не надел, и его густые волосы торчали непокорными вихрами. Здоровую щеку он чисто выбрил, другая щека, разделенная белой полосой шрама, производила немного странное впечатление. Росту он был дай Бог всякому, но сейчас он терялся в толпе, потому что город почти полностью заполонили крестьяне. Тут были рослые мужчины со всех концов страны: из Спиддала и Барны, из Фурбо и Мойкэлина, из Утерарда и даже с клэрголуэйской стороны. И одеты они все были крайне разнообразно: кто в овчинной куртке, кто в костюме из грубой домотканой шерсти; уроженцы Аранских островов расхаживали с неизменными посохами в руках, громко шаркая сандалиями из сыромятной кожи; мелькали тут и сюртуки, и байковые куртки, и костюмы, купленные в магазинах дешевого готового платья; тут