— Послушайте, капитан…

Но он исчез мгновенно, словно его здесь и не было.

— Ты понял? — на всякий случай спросил я Борича.

— Понял. Поехали!

МАЛЬЧИК И ДЕВОЧКА

Мальчику было лет двенадцать. Он шел по узкому переулку, прижимая локтем к боку старую, затрепанную детскую книжку. Мальчик то и дело, боязливо оглядываясь по сторонам, съеживался и отводил глаза, когда его касался чей-то случайный взгляд. Человек, который привел его сюда, тот, что носил погоны с капитанскими звездочками, внезапно исчез, и мальчик остался в одиночестве. Вокруг все было знакомо и чуждо; знакомо — потому что он родился здесь и успел прожить несколько лет, чуждо — потому что здесь не осталось больше ничего и никого своего, близкого или, думал он, хотя бы дружеского. Да и все-таки многое было иначе: вместо булыжника — асфальт, водоразборная колонка, стоявшая прежде вот тут, бесследно исчезла, так же, как старые дома, занимавшие тогда всю левую сторону.

Он шел, сам не зная, куда идет и почему вообще оказался здесь. Потом что-то — изнутри — заставило его остановиться и поднять взгляд до уровня второго этажа. Глаза его нашли два крайних окна слева; одно было двух-, другое трехстворчатым. Эти окна он видел много раз — внутренним взглядом, находясь очень далеко отсюда и утратив уже веру в то, что когда-нибудь сможет смотреть на них наяву. Здесь он жил, здесь все они жили — до тридцать седьмого. Два этих окна были их окнами; два других выходили на противоположную сторону, во двор. Двор помнился ему так же четко, как переулок, и квартира, и все, что тогда стояло в ней; но давно уже — с того самого года — здесь жили совсем другие люди. Они не знали его и не хотели знать. Они никогда не были в Заполярье, в зоне, а если и были, то не зеками, а теми, кто охранял злейших врагов народа. Не мерзли и не гибли на лесоповале, не задыхались и не умирали от недоедания в угольных шахтах, но в теплых полушубках и с винтовками стояли или расхаживали, следя за порядком. Весь мир в представлении мальчика делился на две, только на две общности людей: охраняемых, заключенных — и тех, кто их заключал и охранял. Кому где быть — решала судьба; она казалась мальчику чем-то вроде свернутой бумажки с написанным номером, которую вытаскивали из чьей-то серой замызганной ушанки. Не там, не в зоне — где-то совсем в другом месте, но все происходило именно так. Потому что иного повода для того, чтобы оказаться по ту или эту сторону, он не знал.

Он сам не был в той зоне, но всего лишь в специальном детдоме для детей врагов народа, и ни леса, ни угля там не добывали. Но каким-то образом, неведомым ему сейчас способом он ухитрился побывать и в лесу (где была мать), и в шахте (там до последнего своего дня трудился отец), находился с ними рядом и даже сам водил пилой и долбил породу кайлом, и это — как ему сейчас казалось — продолжалось очень долго, дольше, чем он вообще жил на свете. Дольше жили, может быть, только его глаза; если бы сейчас кто-нибудь заглянул в них, то встретился бы с усталым, но твердым взглядом много повидавшего и еще больше передумавшего человека.

Он все стоял и смотрел на окна, ощущая, как внутри его происходит странное раздвоение: проходят все эти страшные картины, порождающие ненависть к прошлому и ко всем словам и действиям, из которых это прошлое выросло, — но проходят, как бы скользя по сознанию того, что вот именно с ним, лично с ним, и с его родителями ничего подобного никогда не происходило, и те времена, а также последующие, еще несколько десятилетий, более полувека, были для всех них благоприятными, и родители его занимали в этом мире видные и полезные посты, и во благовремении опочили вполне достойно и в приличных условиях, и сам он всю жизнь пользовался многими привилегиями, сыгравшими, быть может, немалую роль в том, что он стал тем, кем в конце концов стал. Сейчас — и не только сейчас, но уже многие годы — сознание этой двойственности обитало в нем и порою делало жизнь совершенно невыносимой — хотя внешне все выглядело более чем благополучно; оно заставляло его все глубже уходить в работу — и оно же мешало эту работу завершить…

Он вдруг резко, со страхом, повернулся: ему показалось, что к нему приближается охранник или, может быть, воспитатель; мальчику не было вполне ясно, каким образом он оказался здесь: выпустили его, или, может быть, он бежал — и тогда его сейчас же схватят и вернут туда, куда он никак не хотел возвращаться.

Но это оказался не охранник и даже не милиционер; это была незнакомая девочка — примерно его возраста, она выглядела, как это чаще всего бывает, немного старше. И, возможно, поэтому оказалась более смелой, хотя взгляд ее выдавал некоторую растерянность.

— Здравствуй, мальчик, — произнесла она с излишней решительностью, словно это было не пожелание, а приказ.

— Здравствуй, — ответил он тихо.

— Пожалуйста, помоги мне.

— А как? — спросил он, удивившись.

— По-моему, я заблудилась. Во сне.

— Это Большой Карпатский переулок, — сказал он, не задумываясь. — Был еще Малый, но сейчас его уже нет. А ты где живешь? Куда тебе нужно попасть?

— Мне нужно проснуться, — ответила она. — Но кто-то мешает. Я уже давно хожу тут по переулкам и никак не могу выйти. А мне давно пора вставать.

Мальчика ничуть не удивило то, что для того, чтобы проснуться, девочке нужно было почему-то выйти из этих переулков, знакомых ему сызмальства. Не показалось странным и то, что она считала себя спящей, хотя все делала, как бодрствующий человек. Не показалось — потому что все это каким-то образом относилось и к нему.

— По-моему, я тоже заблудился, — проронил он. — И блуждаю куда дольше твоего.

— Ты тоже не знаешь этих мест? Но мы в Москве?

— Конечно. И пройти здесь я могу с закрытыми глазами. Я заблудился внутри себя. Давно. И побывал в разных местах. А теперь, кажется, увидел выход.

— Ты тоже спишь, — заявила она уверенно. — Мы все тут спим. И, значит, нам пора проснуться. Только выйдем отсюда! Мне пора в школу.

— Ты такая и есть — наяву? — полюбопытствовал мальчик.

— Какой же мне быть еще? А ты разве нет?

Он покачал головой:

— Наяву