И все слабее между ними связь.

О, эта чуждость! Словно в адском круге,

Они – две тени – странствуют, томясь,

И ничего не знают друг о друге.

Нерадостен бесплотный их союз.

И вот, любви немеркнущая слава —

Для тела бедного – как тяжкий груз,

А для души – как смертная отрава».

Злобин, унаследовавший после смерти Гиппиус в 1945 г. архив Мережковских, по ее переписке с Философовым[669] восстановил для себя их роман, намекнув на него в этих стихах. Трагизм этих отношений он воссоздает, пользуясь, как видно, концепциями Мережковских (дуализм бытия и пр.). – В «Тяжелой душе» есть описание удивительного события, когда этот «Володя» выступил медиумом 3. Н-ны еще при ее жизни. В 1918 г. 8 ноября (а это ее день рождения, приходящийся на праздник Архистратига Михаила) Гиппиус написала стихотворение «8», вложив особый смысл в данное число; в стихотворении остались пустыми две строчки.

Восемь слов в сердце горят,

Но сказать их не осмелюсь.

Есть черта – о ней молчат,

И нельзя переступить через.

А все-таки, ведь никто не поймет,

Что слова эти налиты кровью!

«………………………………….

………………………………….».

Уже в эмиграции 3. Н-на показала эти стихи Злобину, загадав загадку пробелов. И Злобин дописал стихотворение, словно автором и лирическим героем был он сам. Концовка выдержана в духе учения Мережковских (свобода – это «новое имя любви, совершенное откровение Божественного триединства»), – однако, думается, Злобин вложил в нее и свой собственный опыт:

Но свободою Бог зовет,

Что мы называем любовью.

Отправляясь от стихотворения «8», Злобин дерзает формулировать некие последние вещи о судьбе своей «Беатриче» – единственной возлюбленной, в действительности же духовной матери. «Восемь горящих в ее сердце слов – как бы двоящийся в трепете пламени огненный крест, приносимая втайне двойная жертва – Бога за мир, и мира за пришествие Духа: да придет Царствие Твое»[670]: такой образ извлек из смысловых недр стихотворения «8» этот ученик Мережковских. Злобин демонизировал образ 3. Н-ны [671], но при этом несокрушимо верил в ее конечное, в духе финала «Фауста» Гёте, спасение. Вот его фантазии по поводу ее посмертия: «И когда налетела на нее идущая из глубины вечности буря смерти и обрушились силы ада, и она впервые оказалась лицом к лицу со снявшим маску врагом, то и помогавший ей в борьбе Архистратиг Михаил со своим воинством не спас бы ее, если бы в эту минуту не было у нее в руках оружие непобедимое – Огненный Крест»[672]. Зинаида Гиппиус в его глазах – гениальная поэтесса-визионерка, творчески овладевшая великой мировой тайной, что и спасло ее в вечности. Толкование Злобиным стихотворения Гиппиус «8» – это примечательнейший образец герменевтики Серебряного века, эпохи герменевтической по преимуществу: в нем с адекватностью толкуемому тексту слито небывалое дерзновение интерпретатора.

Связь Злобина с его «духовными родителями» сохранилась и после их кончины. Его поэтическому перу принадлежит как бы парная словесная икона – образ супругов в вечности. Жители предвоенного Парижа ежедневно могли встречать на улицах Колонель Боннэ и Ля Фонтэн, в аллеях Булонского леса странную пару: невысокий сухонький, с живыми, умными глазами старичок шел под руку с пожилой стройной дамой – яркий макияж, на плечах рыжая лиса, к которой прикреплена какая-то невероятная роза… «Это большие русские писатели», – шептали друг другу парижане, почтительно сторонясь, чтобы уступить Мережковским дорогу. – И вот, картину, прекрасно знакомую ему самому, Злобин сделал основой словесного им памятника: ежедневный моцион стариков был перенесен в вечность. Приведу полностью стихотворение «Свиданье», – «это лучшее, что когда-либо о них сказано», – так оценил злобинский некролог Ю. Иваск [673].

Памяти Д.М. и З.Г.

Они ничего не имели.

Понять ничего не могли.

На звездное небо глядели

И медленно под руку шли.

Они ничего не просили,

Но всё соглашались отдать,

Чтоб вместе и в тесной могиле,

Не зная разлуки, лежать.

Чтоб вместе. Но жизнь не простила,

Как смерть им простить не могла.

Завистливо их разлучила

И снегом следы замела[674].

Меж ними не горы, не стены —

Пространств мировых пустота[675].

Но сердце не знает измены[676]

Душа первозданно чиста,

Смиренна, к свиданью готова,

Как белый, нетленный цветок

Прекрасна[677]. И встретились снова

Они в предуказанный срок.

Развеялись тихо туманы,

И вновь они вместе – навек.

Над ними всё те же каштаны

Роняют свой розовый снег.

И те же им звезды являют

Свою неземную красу.

И так же они отдыхают,

Но в райском Булонском лесу.

Прощены «бездны», кощунства, философское жонглирование добром и злом, игры в «троебрачность» и в «Церковь», всё же измены и люциферический бунт и пр.: Злобин верит, что во всех этих рискованных опытах супругов, сопряженных с действительным страданием, родилась некая большая – несказанная, невербализируемая истина, которая и перевесила все эти «слишком человеческие» вещи на чашах весов последнего Суда.

«Влюбленность»

Мережковские были соловьёвцами, попытавшимися, пристально всмотревшись в проект этого визионера, честно осуществить на практике его заветы. Всё, что наличествует в религиозном феномене Мережковских – неоязыческие тенденции, заигрывание с демонизмом, не говоря уже о неприятии аскетического средневекового христианства, – in nuce было присуще и воззрению Вл. Соловьёва[678]. Скажут: Соловьёв был моралистом, озабоченным «оправданием добра», – Мережковский, в духе Ницше, странствовал своею мыслью «по ту сторону добра и зла», исповедовал аморализм. Это в видимости так, но если вглядеться в представления соловьёвской религии (особенно середины 1870-х годов), то столкнешься с трудностью совмещения их даже и с общечеловеческой моралью. Так ли уж моральны члены гипотетической соловьёвской «вселенской» Церкви Софии [679] – все эти «патриархи», «деканы», «священники» и пр. вместе с бесчисленными, обоих полов, мирянами, возглавляемые «папой»? Об этой Церкви говорится в трактате молодого Соловьёва «Sophie»: поклонники Софии, как предполагается, должны быть воодушевлены эротической любовью к этой «новой богине», а также связаны между собой бесчисленными полигамными союзами. «Это