по краям сугробами. На глубине его темнели заросли боярышника, в инистых разводах красовались клёны. Кучер натянул вожжи, осаживая жеребца, тот сбивчиво заплясал между оглобель. Но через несколько метров сломя голову понёс сани вниз! От неожиданности у Степана Тихоновича занялся дух. Григорий сердито рявкнул:

— Держись! Супонь лопнула!

Лихорадочно замелькали копыта, сверкая отполированными подковами; обожгли лица струи холодного воздуха. С разгону вороной вынес сани аж на середину противоположного ската и, ощутив тяжесть, поднялся на ровное место шагом. Тут, подчинившись крику хозяина, стал. Григорий достал из рундучка, находившегося в передке саней, хранимые на случай дратву и цыганскую иглу. Выяснилось, что порвалась не одна супонь, но и ремешок уздечки. Степан Тихонович тоже слез и спросил:

— Тряпка у тебя есть? А то застудится — не довезёт.

— Нема. Окромя флагов, что на съезде раздобыл. Верней, выпросил. Возьми один в сумке.

— Да-да, ругаешь немцев, а сам...

Григорий, вдевая конец просмолённой нити в игольное ушко, вскинул своё рябое остроносое лицо и лукаво улыбнулся:

— А ишо гутарят, что ты сообразительный... Я их вывешивать и не собирался. Везу жинке на панталоны! Такого шёлка, должно, и царица не носила. А под юбкой всё одно не видать. Она у меня прихварывает. Вот нехай и скроит себе в зиму обновки!

Пока Григорий чинил упряжь, Степан Тихонович старательно отёр коню взмыленные бока, спину, крепкие ляжки, а затем покормил овсом, держа ведро на весу. Чтобы больше не терять времени на остановку, решили и сами подкрепиться.

Степан Тихонович первым заметил двигающуюся вдоль лесополосы, по другому краю поля, телегу, запряжённую двумя лошадьми. Одна из них, редкой соловой масти, ростом и огибом головы очень походила на жеребца, которого угнал Яков с хуторской конюшни. Как-то нехорошо заныло сердце. Насторожился и Григорий, поймав взгляд спутника. Он дожевал пышку и быстро сдёрнул с задка немецкий флаг, подсыхающий на морозе. Сложенное пополам полотнище громыхнуло, как жесть.

— Давай трогаться, — торопил Белецкий. — Не ровен час, нарвёмся на партизан. Вон, черти их по целине поволокли. Добрые люди ездят по дороге.

Подвода приостановилась. С неё спрыгнул полицай в чёрной шинели и призывно махнул рукой.

— Это полицейские, — успокоенно сказал Степан Тихонович.

— У них на лбу не написано! — возразил Григорий и щёлкнул вожжами, трогая вороного.

С версту конь бежал шибко, а затем, как назло, дорога испортилась. Завернув откуда-то с кубанской стороны, по ней, вероятно, утром проехали грузовики, прорезав две глубоких колеи и смешав снег с землёй. Возница попробовал выправить на обочину, но ехать по бурьянам оказалось ещё хуже. А на полях, с обеих рук, лесом стояли будылья кукурузы.

До подъёма на увал, сверкающего чистым, накатанным зимником, оставалось километра два, когда Степан Тихонович снова увидел ту самую подводу, догоняющую их. И сказал об этом Григорию. Тот зыркнул назад с перекошенным ртом и так стал стегать кнутом вороного, что с его боков полетели хлопья пены.

— Погоди! Может, зря мы всполошились, — чеканя на ухабах слова, проговорил Степан Тихонович. — Они нас за партизан приняли, а мы их.

— А флаг? Они его видели!

— Всё равно догонят...

— Так винтовку возьми! — ещё неистовее крикнул Григорий.

— У меня граната. Брат дал.

— Если подожмут — кидай!

Метрах в ста Степан Тихонович уже безошибочно узнал ключевских лошадей. И с колотящимся сердцем не спускал глаз с подводы до тех пор, пока из-за чёрного плеча жандарма не мелькнул рыжий верх лисьего малахая. Немного погодя телегу так трухануло на рытвине, что маячивший впереди чернобородый полицай и плечистый кучер завалились на бок, и на мгновение, явственно показалось родное лицо. Охваченный смятением, поминутно возбуждаясь от безысходного страха и ожидания развязки, Степан Тихонович то принимался молиться про себя, прося святых помочь уйти от погони, то жадно искал взгляда сына — только бы увидел, что в санях он, отец! — то озирался кругом, надеясь на случайный полицейский разъезд.

Однако, как ни путала мысли эта бестолковая горячка, он твёрдо решил, что ни стрелять, ни бросать лимонку не станет. Одной рукой он вцепился в шершавый бортик, а другой придерживал в кармане кожанки, чтоб не взорвалась от тряски, немецкую гранату, ощущая её гладкий овал с выступающим по экватору швом. Ненароком вспомнилось, что похожа она на сборное деревянное яйцо, которое когда-то привёз батька с пасхальной ярмарки.

Сидевшая в задке телеги вместе с Яковом, как поначалу показалось, немолодая баба, приподнялась и, посмотрев на дорогу, сунула полицейскому пистолет. С изумлением угадал Степан Тихонович Фаину, закутанную в цветастый полушалок. Подумав, что девушка также узнала его и предупредит сына, атаман воспрянул духом: «Господь спас! Уж Яшка-то стрелять бородачу не позволит».

— Эй, землячки! Придержите коня! — властно крикнул здоровила-кучер. — Проверка документов!

— А сами кто такие? — обернул Григорий белое как мел лицо и одними губами шепнул своему седоку: — Кидай же!

— Сейчас поймёшь, сволочь фашистская! — уже не таясь, зычноголосо пообещал партизан.

Неожиданно телега с треском накренилась на левую сторону. Переднее колесо надломилось и, ударившись о высокую кочку, слетело с оси. Ряженый полицай рухнул на обочину, роняя из вытянутых рук пистолет. Его сосед грудью достал до грядки и стал натягивать вожжи. Григорий что было мочи огрел дончака! Степан Тихонович глянул вперёд и с радостным облегчением, приметил, что машинный след сворачивал на шоссе, ведущее к Сальску. Острая, рвущая боль вдруг вошла в спину ниже правой лопатки! Застонав, Степан Тихонович безотчётно повернулся на выстрел. Яков, стоявший в полный рост на подводе, целился ему в лицо. Вдруг винтовка дрогнула в руках сына, клюнула стволом вниз. Всматриваясь и не веря своим глазам, он со всего маху спрыгнул на скользкую землю. И побежал следом, спотыкаясь, безрассудно, исступлённо крича...

Сознание вернулось к Степану Тихоновичу вблизи Пронской, когда хозяин подвернул взмыленного коня к ручью, бегущему по дну балки. Раненый открыл глаза. Превозмогая слабость, приподнял голову и, точно впервые, с удивлением увидел жадно пьющего дончака, как с шелковистых губ его срывались и звонко разбивались о воду позолоченные закатным отсветом капли. Сквозь прозрачную текучую гладь близко и ясно проступали водоросли и каменистое дно. Частокольчик камышей с пушистыми метёлками, красноватые дубки, сквозящие редкими листками, слой палых терновых листьев на бережке тонко благоухали в морозной свежести... Как хотелось жить! И не верилось, что можно навеки покинуть этот кровно родной, чудесный земной мир! Смаргивая навернувшиеся слёзы, Степан Тихонович прерывисто сказал:

—