По окончании того мероприятия у Бондаренко Лимонов быстро ушел, а мы с Александром Прохановым отправились пить водку в легендарный ресторан ЦДЛ. Тот самый неоготический ресторан, откуда десятками выносили блюющих и матерящихся гениев, звезд, бездарей и палачей советской литературы.

Когда-то рестораны были в советской стране редкостью, а быть допущенным в них – означало принадлежность к одной из верхних социальных страт. Потому там кормили большей частью скверно (особенно на нынешний вкус). Официанты хамили. Швейцары были нечисты на руку. Радуйтесь уж тому, что пускают и водку пить дают. Ресторан держал марку и по сей день – официантки ужасно хамили и первым делом сообщали, что скатертей мало, а сюда вам не положено. От всего этого веяло какой-то неблагородной старостью.

Мы сидели с Прохановым. Говорили об «Известиях» и «Завтра», «Изборском клубе» и «Комитете 25 января», о Лимонове и Шаргунове, об Империи и национализме, о Русском мире. За соседним столиком мирно жевал бывший глава минкульта Швыдкой. Вдруг подскочила какая-то тетка и начала орать Проханову гадости, брызжа слюной. Оказалось – вдова Юрия Трифонова. Проханов был удивлен и даже, кажется, задет – Трифонов написал предисловие к его первой книге.

Я почувствовал, как меня начинает размалывать между жерновами русской литературы второй половины ХХ века – Лимонов, Проханов, вдова Трифонова – в одно время и в одном месте, а на сцене в тот вечер много кто еще был. Я испугался за хрупкость своего нелитературного мира и решил ретироваться поскорее из ЦДЛ во что-то более для себя привычное вроде «Пушкина». Но на выходе встретил Прилепина, который снова спросил меня про «Известия».

Я почему-то думал, что с Лимоновым мы больше не встретимся. Стремительно исчезали общие дела и инфоповоды. Но вскоре нас обоих приняли колумнистами на небольшой проект «Ум+», где Лимонов писал в своем обычном вольном стиле. Однажды он между делом высмеял одного очень неприятного мне человека и я хохотал в метро как безумный – настолько остро и тонко было сказано всё одним предложением. Его дар злословия, конечно, был изумителен…

К концу 2016 года проект уже напечатал сборник лучшей публицистики своих авторов. Состав был удивительный – Лимонов, Вадим Степанцов, Ольшанский, Кагарлицкий, Дмитрий Дробницкий, Максим Соколов, Межуев, Ремизов, я… и тут же Леонид Радзиховский и Арина Холина. Тем не менее сборник был издан и авторов очень просили присутствовать на презентациях и говорить какие-то слова. Так мы виделись в конце 2016 и начале 2017 еще дважды, правда очень в очень формальной обстановке.

Потом он внезапно начал сильно болеть (оказалось рак), а общего пространства не стало вообще. Но все-таки Лимонов ухитрился умереть внезапно. Вот он мечет молнии в Прилепина, дает интервью, пишет про лжедрузей Эрдогана и Лукашенко. Вот ты садишься на самолет из Челябинска в Москву думая в основном о коронавирусе. А вот его уже нет – и Лимонов затмевает собой доллар и вирус.

Умер последний русский писатель, которого была недостойна Нобелевская премия, написавший свою жизнь как роман, которого не вместил бы даже весь «Жиль Блас». Поэтому я предпочитаю воспоминания Лимонова, прежде всего – «Книги мертвых», его романам. В них столько же языка и изумительной образности, но гораздо меньше литературной условности, которая в лимоновском случае только мешает. Это литература факта, даже если этот факт, возможно, приукрашен.

В Лимонове значимы не фабула, сюжет, диалог, а событие. Событие и живой человек, который фигурирует в его книгах.

Мне интересно думать о биографии Лимонова как о своего рода онтологическом восхождении в хайдеггерианском духе. О некоей метафизической карьере харьковского мальчика с рабочей окраины – цепочки выступлений экзистенции из небытия, вбрасываний себя все дальше в бытие, со все большим уровнем «сбывания».

Рабочий, а затем богемный Харьков 1960-х – низшая ступень по сравнению с самиздатски-литературной Москвой рубежа 1960–70-х.

Самиздатски-литературная Москва 1960-70-х – низшая ступень по сравнению с гламурным Нью-Йорком 1970-х.

Гламурный Нью-Йорк 1970-х – низшая ступень по сравнению с право-левацким Парижем 1980-х.

Право-левацкий Париж 1980-х – низшая, по сравнению с Белградом и Книнской Краиной начала 1990-х.

Книнская Краина начала 1990-х – низшая по сравнению с борьбой за воссоединение разделенных русских в 1990–2010-е…

В последнем этапе тоже можно выделить этапы – нацбольский трэш и угар 90-х, отсидка, борьба в оппозиции, Русская Весна…

Если мыслить дело так, то складывается великолепная экзистенциальная биография (на практике, конечно, приправленная изрядной долей трэша) – путь восхождения ко все большей метафизической весомости жизни при сохранении её яркости и остроты.

Это был экзотический цветок, казавшийся совершенно не с нашей равнины. Для меня он был в известном смысле совершенно чужой – практически вне Православия и традиции, человек богемы, кокетничающий с де Садом и Селином, с другой стороны – солдат, который мог отправиться на войну, вести партию смертников в заведомо безнадежную политическую атаку, выворачивать себя наизнанку с фавновским бесстыдством.

Но этот цветок был насквозь русский. И для меня цветение этого русского цветка, на который можно было посмотреть, понюхать, потрогать, повосхищаться, уколоться, было свидетельством о том, что русское – живо, живо столь же, а может быть и больше, чем когда-либо прежде. Просто от того факта, что он есть где-то в твоем космосе, а ты где-то на периферии его – становилось удивительно тепло и хорошо.

Понимая, что умрет скорее, чем планировалось, он оставил в твиттере русское ирредентистское завещание:

«ЗАВЕЩАНИЕ, вдруг не доживу. Возьмите в Россию все русскоговорящие области Украины. начиная с Харькова. Сразу после смерти Назарбаева разделите с Китаем Казахстан. Только не давайте Китаю выход к Каспию. Что-то вроде пакта Молотова-Риббентропа о разделе Казахстана. Дайте китайцам – восток».

Китайцы обойдутся, а так – все верно, не поспоришь. С Харькова и начнем.

Русский стандарт. О стандарте преподавания русской литературы в школе

Суть претензий сообщества учителей-словесников из либеральных московских школ и патронирующих их бонз из либеральных вузов к новому Федеральному государственному образовательному стандарту по литературе вполне становится понятна, как только ты открываешь этот проект и пытаешься подсчитать с карандашиком зашкаливающее число случаев употребления слова «русский». Не только «русский язык» и «русская литература», но и «русские богатыри», «русский колорит», «русская земля», «русский солдат», «простой русский человек» и, о ужас, «героические страницы русской истории».

Собственно на констатации этого факта текст можно было бы и закончить, так как всякому мало-мальски политически подкованному читателю дальнейшая суть конфликта будет