Шрифт:
Закладка:
А может, моё incognito — не меньший грех? Пусть и с опозданием, его нужно и должно исправить.
Глава 25
25
Не считая парома Дувр-Кале, дорога от Лондона до Гомеля ныне вся уложена рельсами и занимает с пересадками не более шести дней. Я, не скрываясь, поймал извозчика у гомельского вокзала и поехал во дворец, представившись лакею негоциантом Трошкиным, чающим увидеть княгиню.
Но в гостиную вышел князь, перекошенный от бешенства. За время, прошедшее с памятной ссоры в Вене, русский корпус вернули в империю, и фельдмаршал первым прибыл в семейное гнездо.
— Вы?! Опять! Во-он! Иначе скажу слугам спустить собак!
— Je suis désolé (24), Иван Фёдорович, мы не можем бесконечно жить во лжи.
(24) Извините (фр.)
Разъярённый так, что от размахивания рук распахнулся халат, Паскевич бросил мне в лицо:
— Я заплатил вам за молчание.
— Моими собственными деньгами. Право же, довольно. Ежели не достаёт на жизнь, могу вернуть тотчас и с процентами.
— Вы… вы — низкий человек! Это для вас деньги важнее семьи.
— Извольте не переходить границы, — я приподнялся с кресла, занятого в ожидании, и шагнул навстречу брызгающему слюной старику.
— Это мой дом! И я прикажу спустить вас с лестницы!
После сказанных в запале слов я снова не сдержался, как в венском дворце, и уронил необратимое, не оставив выбора Паскевичу.
— Прискорбно, князь, что вы более не способны ни на что иное, кроме как кликнуть слуг.
— Тогда… Тогда оставьте ваш адрес. Я пришлю секунданта договориться о времени и месте.
— Дворянин будет стреляться с безродным обывателем Трошкиным? — начиная сознавать абсурдность ситуации, я сделал неуклюжую попытку изменить её и не преуспел.
— Вы, кажется, решили возродиться графом. Что же, отступите?
— Нет. И всё равно увижу Аграфену Юрьевну. И детей.
— Именно поэтому я застрелю вас завтра. Убирайтесь!
Запахнув полу халата, расхристанного словно расстёгнутая шинель на ветру, князь удалился, стремительно шаркая домашними туфлями, можно сказать — с неприличной для его возраста скоростью.
Мы стрелялись на рассвете, на левом берегу реки Сож. Формальные слова о примирении, сказанные для проформы скороговоркой, едва умолкли, как Паскевич крикнул: и речи не идёт, командуйте начало. С благородной дистанции в двадцать шагов он первым кинулся к барьеру. Я отвёл пистолет, отказываясь спешить с выстрелом, не повернулся боком, не прикрылся оружием.
— Забрали у меня семью — мало? Нужна моя жизнь? Извольте!
Князь вскинул пистолет, дрожащий в неверной руке. Смертоносный свинец поразил лишь кусты. Паскевич чуть не взвыл от злости.
Я, избавленный турецкой раной от нужды щурить один глаз, спокойно прицелился в переносицу фельдмаршала. Палец мягко потянул спуск; в последний миг чуть приподнял ствол. Фуражка слетела на землю, пробитая пулей, за ней упал и Паскевич. Его даже не оцарапало, он к вечеру умер от удара, так и не приходя в себя. Секунданты и доктор спрятали испорченную фуражку, от греха подальше скрыв некрасивую историю с дуэлью.
И так, путь расчищен, но только благодаря ещё одной смерти. Как ни крути — князь был бы жив, воздержись я от приезда в Гомель, он ещё более отдалил возможность воссоединения. Груша никак не возрадуется, когда рано или поздно слух о позорной дуэли дойдёт до её ушей.
* * *
В технический XIX-й век сообщения передаются с удивительной быстротой. Телеграфические провода опутали Россию и навсегда изменили её жизнь.
Доцент Петербургской военно-инженерной академии граф Владимир Руцкий получил каблограмму о смерти отчима наутро после его трагического конца и успел в Гомель к отпеванию. На третий день с похорон юноша брёл вместе с матерью к дворцу от фамильной часовни, приютившей второго уже Паскевича, когда увидел всё того же одноглазого господина. Взгляды встретились; мужчина сделал неприметный, но явственный жест. Володя понял знак, наскоро извинился перед maman и кружной тропой вернулся к аллейке. Незнакомец ждал и заговорил первым.
— Здравствуйте, ваше сиятельство. Поговорим?
— Извольте. Полагаю, вы — старый армейский товарищ фельдмаршала? Или…
— Да. Или.
Они замолчали. Главное было сказано. А что должно было произойти? Бросание друг другу на шею, расспросы, ахи-охи?
Под ногами шуршали первые жёлтые листья. Сухо, нету прелого запаха осени, гомельское лето почти без перехода вступило в бабье, и в парке красиво, немного печально, будто аллеи и деревья знают про кончину хозяина.
Уже на берегу реки сын спросил:
— Почему только сейчас?
— Не хотел мешать.
Верхняя губа чуть приподнялась, отчего бледное лицо юного графа приобрело недовольное выражение.
— Кто дал вам право судить — мешаете или нужны?
— Ваша жизнь казалась благополучной, порядочной. Твой воскресший отец и подлинный муж твоей мамы, обвенчавшейся с Паскевичем, никак в идиллию не вписывался.
— А сейчас это потеряло значение, поэтому вы решили явиться?
Старший Руцкий зажал трость подмышкой, стянул перчатку и потёр привычно зудящий шрам на лице.
— Ты не рад?
— Рад?! Чему? Что я узнаю — рос без отца, хотя он был жив и свободен? Что мама проплакала годы в благополучной идиллии, как вы изволили выразиться?
— Не допускаете, что были иные причины?
— А они имеют значение?
— Чувствую, вы не желаете слушать, молодой человек. Но следующая возможность поговорить не скоро представится. Поэтому главное вы узнаете тотчас.
Он коротко, но не упуская ни единой важной детали, рассказал про турецкий плен, английскую авантюру с сыном Паскевича, австрийскую революцию, откровенно сообщил о семье судовых владельцев, венских жандармах и прочих людях, неосторожно ставших на пути.
— Ивана Фёдоровича… тоже вы?
— Отчасти и невольно. Он чрезвычайно переживал, пробовал состязаться со мною, записал себя в проигравшие, вызвал на дуэль. Перенервничал так, что сердце не выдержало. А в Крыму мы были с ним практически товарищами. C'est la vie (25). Видит Бог, я не
