Старшая дочь работала ученицей у портнихи за шиллинг шесть пенсов в неделю (на наши деньги – тридцать семь с половиной центов, или чуть больше пяти центов в день). Однако, когда наступило сезонное затишье, ее уволили, хотя нанимали за эту мизерную плату с обещанием обучить ремеслу и повысить в должности. После этого она три года работала за пять шиллингов в неделю в магазине, где продают велосипеды, ходила пешком по две мили на работу и домой и подвергалась штрафу, если опаздывала.

Что касается родителей, то их песенка спета. Они потеряли опору и катятся в бездну. А что же станет с дочерьми? Живя в скотских условиях, ослабленные хроническим недоеданием, истощенные умственно, морально и физически, могут ли они надеяться избегнуть бездны, куда их втягивает с самого рождения?

Я пишу эти строки, а за окном, на соседнем дворе, уже целый час идет неистовая драка, форменная свалка, доступная для всеобщего обозрения. Вначале, услыхав какой-то визг, я подумал, что сцепились собаки, и не сразу уразумел, что эти дикие звуки издают человеческие существа, мало того – женщины.

Драка пьяных женщин! Об этом даже подумать противно. А каково все это слушать! Происходит примерно следующее. Что-то нечленораздельное орут во всю глотку несколько женщин зараз, потом умолкают, и становится слышно, как плачет ребенок и какая-то девочка кого-то о чем-то умоляет. Затем вдруг истошный голос женщины:

– Ударь! Только сунься!

И – бах, бах! – вызов принят, драка возобновляется.

Окна домов, выходящие во двор, облепили восторженные зрители; я слышу удары и такую отборную ругань, что кровь стынет в жилах.

На минуту все затихает. Затем:

– Оставь ребенка в покое!

Ребенок – должно быть, совсем еще малыш – от страха вопит благим матом.

– Ну, держись! – выкрикивает раз двадцать подряд тот же пронзительный голос. – Получишь вот этим камнем по голове! – И, по всей вероятности, кто-то получает камнем по голове, потому что вдруг раздается оглушительный визг.

Опять все затихает: видимо, одна из воюющих сторон временно выведена из строя и ей оказывают первую помощь; снова слышен плач ребенка, но голос его постепенно слабеет: ребенок запуган и изнемог от плача.

Потом крики вновь начинают нарастать:

– Ах, так?

– Так!

– Так?!

– Так!!

– Так?!!

– Так!!!

Обе уже достаточно подтвердили свою непримиримость, и схватка опять обостряется. Одна из сторон, должно быть, получает значительный перевес и пользуется им вовсю, если судить по крикам другой стороны: «Караул! Убивают!» Внезапно крики начинают прерываться, глохнуть: очевидно, женщину душат.

Тут вступают новые голоса – идет развернутая атака по всему фронту; руки оторваны от горла жертвы, и возобновляются крики: «Караул! Убивают!» – теперь уже октавой выше. Общая потасовка. Орут все.

Передышка. Тишину прорезает новый голос – девочки или молоденькой девушки:

– Я тебе отплачу за маму!

Затем раз пять подряд повторяется такой диалог:

– Буду делать что захочу… (нецензурное слово).

– А ну попробуй… (нецензурное слово).

Драка разгорается с новой силой; в ней участвуют и матери, и дети, и все, кому не лень. В этот момент я слышу, как моя квартирная хозяйка с заднего крыльца зовет домой свою маленькую дочурку, и предаюсь размышлениям о том, какое влияние окажет все, что она услышала во дворе, на ее юную душу.

Глава VI

Переулок Фраинг-Пэн, или я заглядываю в ад

Мир – это хлев, а мы в нем – скот,

Что чувствует голод, ест и мрет.

«От свинства ничто, увы, не спасет» —

Так скажет иной и мимо пройдет.

Сидней Ланьер

Мы шагали втроем по Майл-Энд-роуд, и один из моих спутников был личностью героической. Худенький девятнадцатилетний юноша, настолько тщедушный, что, казалось, малейшее дуновение ветерка может свалить его, подобно Фра Филиппо Липпи[133], с ног. Он был пламенный социалист, полный юношеского энтузиазма и готовности принять муки за человечество. С немалой опасностью для себя он активно выступал в роли оратора и председателя на многочисленных митингах в защиту буров. Митинги в ту пору происходили в разных помещениях и под открытым небом, нарушая безмятежный покой «доброй старой Англии». Он поведал мне некоторые эпизоды из своей деятельности: как на него нападали в парках и вагонах трамвая; как он лез на трибуну, не имея никаких шансов на успех, ибо разъяренная толпа стаскивала с подмостков одного оратора за другим и жестоко избивала; как, укрывшись в церкви, он с тремя товарищами отбивал осаду толпы под градом камней и осколков стекла, пока их не спасла полиция. Он описал мне жестокие стычки на лестничных площадках, на балконах и галереях – выбитые окна, разрушенные лестницы, развороченные лекционные залы; страшные увечья – размозженные черепа и перебитые кости. А потом, поглядев на меня, добавил с печальным вздохом:

– До чего я завидую таким, как вы: рослым сильным мужчинам! Я такой заморыш. Ну какая от меня польза, когда дело доходит до драки!

Будучи на целую голову выше моих спутников, я невольно вспомнил, какие у нас на Западе все рослые и как я там, в свою очередь, всегда с завистью смотрел на каждого высокого плечистого человека. Потом, оглядев этого юношу с хрупким телом и сердцем льва, подумал, что такие, как он, в нужный час воздвигают баррикады и доказывают миру, что люди еще не разучились умирать как герои.

Тут в разговор вмешался второй мой спутник, лет двадцати восьми, рабочий потогонной мастерской:

– А я вот здоровяк! Не то что другие парни у нас в мастерской. Меня все ставят в образец: таким и должен быть мужчина. Я вешу целых сто сорок фунтов[134]!

Мне было совестно признаться, что я вешу сто семьдесят, и я промолчал, разглядывая его. Какой он нескладный, низкорослый! Землистое лицо, скрюченное, потерявшее человеческое подобие тело, впалая грудь, согнутые от бесконечных часов изнурительной работы плечи, тяжело свисающая голова, словно ее не держит шея. Да уж, воистину здоровяк!

– Какого вы роста?

– Пять футов два дюйма, – гордо ответил он, – а ребята у нас в мастерской…

– Вы показали бы мне вашу мастерскую, – попросил я.

Сейчас в мастерской не работали, но мне все же хотелось зайти туда. Миновав Леман-стрит, мы взяли влево на Спайтелфилдз и нырнули в переулок Фраинг-Пэн. На грязных тротуарах копошились дети, словно лягушата на дне пересохшего пруда. Мы подошли к дому. Дверь была настолько узка,