Шрифт:
Закладка:
Интересно знать, о чем думает человек, когда он дошел уже до последней черты, и все знают, и он знает, что это так. Жизнь завершена. Конец. Его больше не будет в этом большом и зеленом мире. Что она вспоминает из прошлых дней? Помнит ли что-нибудь, вообще, или же там, в глубине души, все перепутано?..
Много лет тому назад, когда моя мать привезла меня в село, оставив на попечение своей старой свекрови и уехала в город — упиваться счастьем со своим новым мужем, помню, бабушка рассказывала сказки, видимо, хотела отвлечь меня, чтоб я сильно не грустил по маме. А я, даже не скучал, хотя временами чувствовал себя одиноким, отвергнутым и забытым всеми. Но это было в первое время. Потом у меня появились сердечые друзья, полюбил наивной и чистой детской любовью и их, и село, и, конечно, мою бабушку Шаум, без которой, впредь, не представлял своей жизни. Она за руку отвела меня в первый класс, когда же закончил школу, прижала мой аттестат зрелости к груди, долго плакала, и я не мог найти слов для ее утешения.
Одна из множества сказок, рассказанных моей бабушкой, была о ней: «Жила-была одна красивая девушка. Глаза были черные, как ночь, ротик красный, как уголь, талия была тонкая и спина ровная, как тополь, а ей самой — пятнадцать лет. Когда шла по воду с кувшином на плече, когда пригоняла с гор своих козлят или относила еду братьям в поле, или легкой походкой шла домой, вся деревня стояла и издалека с восторгом смотрела на нее, в уме завидуя тому счастливому парню, который женится на ней…»
Она рассказывала, и ее голос, как журчаниие воды, доносящееся с ветром, то, вдруг, стихал, то снова набирал силу. Я представлял парня — красного партизана, который «был высоким, как чинара, чернобровым, черноглазым, что, разговаривая, очаровывал приятным голосом». Голос моей бабушки дрожал, прерывался, как порванная струна, когда сказка подходила к концу, извещая о том, как жестоко обманули взрослые молодых влюбленных. Но то, что в этой сказке описана ее жизнь, я понял лишь через много лет. Я спросил ее:
— Бабушка, а что стало с красным партизаном, где он остался?
Она слегка удивилась, что я понял, наконец, о ком эта сказка, ей было по душе, что я узнал эту историю. На лице, потерявшем былую красоту, заиграла слабая улыбка. Усмехнувшись, как обычно, со вздохом сказала:
— Ушел… так и ушел, не вернулся, поссорился со всеми, обиделся на весь мир и больше не пришел. Потом слышали, что погиб при защите Баку и похоронен там же, во дворе самой большой армянской церкви, царство ему небесное, молодой ушел, пропал…
Интересно, запомнилось ли что-нибудь, или давно предано все забвению?
Неужели, человеческая жизнь настолько длинна, что в последние часы своей жизни он не может припомнить все, что с ним приключилось? И возможно ли забыть? Те же девушки, которые, не так давно, кидали жребий на праздник Вознесения, пели звонкие песни, сейчас горевали над могилами. Тяжелые, неописуемо тяжелые были времена, в селе свирепствовала эпидемия тифа, не было дня, чтобы пять-шесть человек не умерло. Было время сенокоса, мужчины, боясь заразиться, с гор не возвращались домой. Оставшиеся в селе ползком пробирались за оградами. Агабек, также, был в горах, по ту сторону Медовой горы, на их полях на поляне Хасин, и старая печаль — знакомая Шаум, не давала ей покоя. Она ходила взад-вперед, с опаской глядя на детей, которые от материнского вида сами замолкли и съежились. Слезы на ее глазах еще не просохли, в начале года на ее брата, Арустама, перевернулась телега, и он погиб, а в конце весны от скалы оторвалась глыба и придавила семью сестры. Сестру, ее мужа вместе с четырнадцатилетним сыном Мишей.
Не прошло и двух недель после этого, как у них во дворе загорелся от молнии дуб, от него загорелись сарай, полный сена, и дом. Хотя собралось все село, все в округе гремело от голосов, однако, ничего спасти не удалось, дом сгорел дотла, превратился в пепел.
«Да, чтоб сломалась нога дочери Дерунц Таниела, не вошла бы в мой дом, — хлопая по коленям, проклинала свекровь, — о Всесильный Боже, что за беду она накликала на нас?» Шаум плакала в голос. «Ахчи, стыдно, — с разных сторон заговорили пожилые женщины, — что ей, бедной, делать, разве она хотела, чтоб ее малыши оказались на улице?»
Мухан с женой перешли на нижний этаж в доме тестя, где через некоторое время Мухан умер от инсульта, а Шаум с Агабеком и детьми до осени переселились в дом матери, пока они смогут восстановить отцовский дом.
Слова свекрови доходили до нее, а иногда, при случайной встрече, свекровь демонстративно отворачивалась и переходила на другую сторону дороги. Озабоченная, Шаум шла домой, чувствуя спиной ее злобные взгляды. Свекровь терпеть ее не могла, — это было ясно, но чем она виновата, в чем ее грех?. Неужели, ей, Шаум, было легче? Мать поддерживала ее: «Воде сказали, почему так шумишь? — Друг иой — камень, — был ответ. Ее жизнь прошла в дорогих палатах, теперь ей трудно, нервничает, не обращай внимания». Вскоре она умерла от болезни сердца, так и вышло, не вынесла.
Вроде, всего этого было мало, турки тоже начали давить. По ту сторону Хачена, в окрестностях Шуши, говорят, сожгли несколько армянских деревень, зверски уничтожили людей. Сколько раз вместе с детьми покидали деревню, скрываясь в горах Варданаберана, пока дашнаки из Армении через горы пришли на помощь. Видимо, опять не достаточно, теперь эта горе-болезнь распространилась и косит людей — налево-направо.
В тяжелых раздумьях, Шаум, неожиданно, напряглась, услышав чей-то голос. Она быстро вышла во двор и окаменела: муж стоял недалеко от дома, по ту сторону ограды, с еще более уродливым от ужаса лицом, широко раскрытыми глазами смотрел в ее сторону. Она сделала шаг вперед, но муж рукой подал знак — не подходить.
— Это несчастье и меня постигло… — Мышцы его лица напряглись, он еле сдерживал себя, чтоб не разрыдаться. — Думал, не успею в последний раз увидеть тебя, услышать твой голос… Не хочу входить в дом, могу заразить, ты тоже не подходи, детей оставляю на тебя… Сегодня
