Эта слюна все время хотела обвить и задушить меня, но духовник отклонял ее, мысленно говоря: «Еще она не умерла, может покаяться». Неотступно, с нечеловеческой злобой глядя на меня, она ползла за мной почти до конца мытарств.

Затем мы подошли к запруде или плотине, в виде как бы вала со сложной системой трубочек, через которые просачивалась вода. Это был образ моего гнева сдержанного, внутреннего, символ многоразличных мысленных злобных построений, имевших место только в воображении. Если бы я умерла, то мне бы пришлось словно через все эти трубочки протискиваться, процеживаться с невероятными муками. Опять чувство страшной безответной виновности охватило меня. «Еще не умерла», – подумал отец Стефан и увел меня дальше. Долго еще вслед мне неслись вопли и бешеный плеск из реки гнева.

После этого мы опять словно поднялись выше и попали в какое-то помещение. В углу, как бы отгороженном, стояли какие-то чудовища, безобразные, потерявшие образ человеческий, покрытые и насквозь пропитанные каким-то отвратительным срамом. Я поняла, что это мытарства за непристойность, похабные анекдоты, неприличные слова. Я с облегчением подумала, что в этом-то я не грешна, и вдруг услышала, как эти чудовища ужасными голосами заговорили: «Наша, наша!» И мне с поразительной отчетливостью вспомнилось, как я, будучи десятилетней гимназисткой, писала в классе с подругой какие-то глупости на бумажках. И опять та же безответность, связанная с глубочайшим сознанием виновности, охватила меня. Но ведущий с теми же мысленно произнесенными словами: «Еще не умерла» – отвел меня. Поблизости, словно при выходе из этого отгороженного закоулка, я увидела свою душу в виде фигурки, заключенной в стеклянную баночку. Это было мытарство за гадание. Я почувствовала тут, как унижает, умаляет бессмертную душу гадание, превращая ее словно в безжизненный лабораторный препарат.

Далее в противоположном углу, как бы сквозь окна, ведущие в соседнее нижнее помещение, я увидела бесчисленное множество кондитерских изделий, расставленных рядами: это были съеденные мною сласти. Хотя бесов я здесь не видела, но от этих заботливо собранных в течение моей жизни проявлений чревоугодия веяло бесовским ехидством. Я должна была бы снова все это поглощать, уже без наслаждения, но как бы под пыткой. Потом мы прошли мимо бассейна, наполненного беспрестанно вращающейся раскаленной, словно расплавленной, золотистой жидкостью. Это было мытарство за мысленно-извращенное сладострастие. Лютой мукой веяло от этой расплавленной двигающейся жидкости.

Затем я увидела душу моего знакомого (еще не умершего) в виде чудесного по цвету и нелепого по форме цветка. Он состоял из дивных розовых лепестков, сложенных в длинную трубочку: ни стебля, ни корня не было. Духовник подошел, обрезал лепестки и, глубоко всадив их в землю, сказал: «Теперь принесет плод».

Неподалеку стояла душа моего двоюродного брата, вся насквозь заложенная военной амуницией, словно души-то, собственно, и не было. Брат этот очень любил военное дело ради него самого, не признавал никаких других занятий для себя.

После этого мы перешли в другое, меньшее помещение, в котором стояли уроды: гиганты с крошечными головками, карлики с огромными головами. Тут же стояла я в виде огромной мертвой монахини, словно деревянной. Все это были символы людей, проводивших самочинно-подвижническую жизнь, без послушания и руководства: у одних преобладал телесный подвиг, у других была слишком развита рассудочность. В отношении себя я поняла, что будет время, когда я оставлю послушание духовнику и умру духовно. (Так и случилось, когда в 1929 году я, нарушив советы отца Стефана, ушла в раскол, не желая признавать митрополита Сергия, будущего Патриарха. Отломившись от древа жизни, я действительно внутренне высохла, омертвела и только по заступничеству Пресвятой Пречистой Владычицы нашей Богородицы вернулась в лоно Церкви.) Ноги мои словно пристыли к полу, но после горячей молитвы к Божией Матери я снова получила возможность идти дальше за отцом Стефаном. Это было не мытарство, а как бы образ будущих моих уклонений от правильного пути ко спасению.

Потом потянулся ряд огромных пустых храмов, по которым мы утомительно долго шли. Я еле передвигала ноги и мысленно спросила отца Стефана о том, когда же кончится этот путь. Он сейчас же подумал мне в ответ: «Ведь это твои мечты, зачем столько мечтала?» Храмы, через которые мы проходили, были очень высокие и красивые, но чуждые Богу, храмы без Бога.

По временам стали встречаться аналои, перед которыми я, становясь на колени, исповедовалась, в то время как ведущий, ожидая, стоял рядом. Первый священник, которому я исповедовалась, был отец Петр (наш соборный протоиерей, у которого я действительно и исповедовалась первый раз после этого сновидения). Далее я не видела во время исповеди духовника, но исповедовалась часто у аналоев. Все это мне говорило о моей предстоящей жизни, о спасении через частое таинство исповеди.

Вдруг мы услышали как бы барабанный бой и, оглянувшись, увидели в стене справа икону святителя Феодосия Черниговского, который мне словно напоминал о себе. Святитель стоял в кивоте во весь рост, живой. Я вспомнила, что в последнее время перестала ему молиться.

Затем, когда мы пошли дальше, навстречу нам вышел святитель Николай Мирликийский. Он был весь розовый и золотой, как лепесток розы, пронизанный золотистыми лучами солнца. Моя душа содрогнулась от соприкосновения со святыней, и я в ужасе бросилась ниц. Заныли мучительно все язвы душевные, словно обнаженные и освещенные изнутри этой потрясающей близостью со святостью. Лежа ниц, я между тем видела, как святитель Николай поцеловал духовника в щеку… Мы пошли дальше.

Вскоре я почувствовала, что Матерь Божия может спуститься к нам. Но моя немощная грехолюбивая душа заметалась отчаянно от невозможности непосредственного общения со святыней.

Мы пошли и почувствовали, что близко выход. Почти у самого выхода я увидела мытарство одного моего знакомого, а по выходе – одну монахиню, которую словно подбрасывали на доске вверх. Но здесь чужие грехи не привлекали совершенно моего внимания.

Потом мы вошли в храм. Притвор был в тени, а главная часть храма – залита светом. Высоко в воздухе около иконостаса стояла стройная фигура девушки необычайной красоты и благородства, облеченная в пурпурную мантию. Овальным кольцом в воздухе окружали ее святые. Эта дивная девушка показалась мне необычайно знакомой, родной, но я тщетно силилась вспомнить, кто она: «Кто ты, милая, родная, бесконечно близкая?» И вдруг что-то внутри мне сказало, что это моя душа, данная мне Богом, душа в том девственном состоянии, в каком она была из купели крещения: образ Божий в ней не