Шрифт:
Закладка:
Таким образом, два из трёх рассказов, написанных в разгар работы над «Тихим Доном», являют собой своеобразное эхо романных сюжетов, которые Шолохов прокручивал в голове, примеряясь к ним.
Рассказ «Один язык» будет опубликован 24 мая 1927 года в «Комсомольской правде», «Мягкотелый» – в альманахе «Молодая гвардия» за тот год, а «Ветер» – в «Молодом ленинце» за 4 июня.
Выдавший за два с половиной года 26 рассказов и одну повесть, Шолохов вдруг остановится и долгие годы в малой прозаической форме работать не будет. Публикация следующего его рассказа – «Судьба человека» состоится 30 лет спустя.
Ранняя проза Шолохова охватывает почти тот же временной отрезок, что и «Тихий Дон»: Первая мировая, Гражданская, события на Дону начала 1920-х. Он прошёл этот путь, выхватывая события фрагментарно, и теперь решился на новый круг – но уже с эпическим, всеохватным замахом.
* * *
Получив деньги за новые рассказы и вторую часть гонорара за книжку «Лазоревая степь», присовокупив средства с продажи каргинского дома, забравшись в долги и всё равно не выплатив полной суммы до конца, Шолоховы наконец перебрались в новый свой дом. Трёхкомнатный с низами и подворьем – соседний с тем куренем, где последнее время снимали жильё с женой и дочкой. Начали жить, выплачивая мало-помалу долги продавцам.
Одна комната – его кабинет, где из мебели были: стол, стул, кровать и этажерка с книгами. Вторая – столовая. И третья – спальня. За окнами двор и баз. На базу – конюшня (у молодых Шолоховых была слепая на один глаз лошадь), сарай, курятник, свинарник, рубленый амбар. У самого Дона стояла на приколе собственная лодка.
Работая над первой книгой романа, Шолохов обрёл полноценное хозяйство, которое далеко не всегда было у отца с матерью – зато было у Мелеховых. И жизнь, которой он начал жить с лета 1927-го, была вполне себе мелеховской: покос, уход за скотиной, рыбалка, заботы то с крышей, то с плетнём.
Никакой прислуги у Шолоховых не имелось, в те годы это было уже (и ещё) не принято. Основная работа досталась Анастасии Даниловне, давно уже умевшей делать всё, – но без мужика даже самая лучшая баба подворье не удержит, – и Михаила Александровича нет-нет да и отрывали от романа. Иные навыки молодому хозяину пришлось если не заново приобретать, то восстанавливать по детской памяти, – но он справился.
Шолохов написал в новом доме третью, финальную часть первой книги романа – вплоть до приезда Мелехова с фронта, когда, вернувшись к Листницким, он узнаёт от конюха про измену Аксиньи. Исхлестав плетью молодого барина, Григорий уходит в Татарский в родительский курень к законной жене Наталье и своему хозяйству.
Шолоховский баз появился к месту и ко времени: когда у тебя за окном ровно то же самое, что и в романе, – пишется легче и точней.
* * *
15 июня 1927 года Харлампий Ермаков был расстрелян без суда по личному распоряжению заместителя председателя ОГПУ и фактического его главы Генриха Ягоды.
В деле Ермакова фигурирует жуткий факт: «Лично зарубил 18 пленных матросов». Это не в бою пристрелить кого-нибудь. Он бессудно и страшно казнил людей. Свершённый Ермаковым кровавый самосуд подтвердили восемь свидетелей. Кроме того, в деле сказано, что, проживая в станице Вёшенской, Ермаков «вёл систематическую агитацию против советской власти, группировал вокруг себя казачество и выражал открытое недовольство Соввластью и компартией».
В разгар работы над романом случилась смерть, пожалуй, главного из прототипов Григория Мелехова, а также отдельного самостоятельного персонажа. Душа Ермакова полетела вслед книге, наполняя её сразу и мукой, и мощью.
Порой кажется, что, если б Ермакова не расстреляли – оставалась бы хоть какая-то надежда, что финал «Тихого Дона» получится иным. Может, не было бы этого мелеховского гона навстречу неизбежной смерти?
Со дня смерти Ермакова Шолохов чувствовал себя безусловно должным ему: за рассказанную судьбу, сразу давшую роману остов, за нерусские глаза с выпуклыми белками, за явленный во всей полноте яростный казачий характер. Должным так же, как и братьям Дроздовым. Как и прочим своим героям, вошедшим в роман под своими или чуть изменёнными именами. Как всем павшим, рассеянным, ушедшим на чужбину навсегда.
Зная о расстреле и о казни матросов, Шолохов всё равно дал в своём романе заклятого врага Советской власти Харлампия Ермакова как героя яркого, впечатляющего, поразительного по силе и харизме. Не побоялся, что цензор ткнёт пальцем и спросит: а кто это у вас такой? Не остепенил себя, представив, что будет, если книгу прочитает Генрих Ягода – с его, ничуть не хуже шолоховской, памятью. Тем более что единоличное убийство 18 матросов – случай далеко не рядовой даже в кромешных битвах Гражданской войны.
Мог же Шолохов изменить фамилию «Ермаков» на, скажем, «Ермолаев» – и все вопросы к нему сразу снялись бы.
Но нет.
Будто уверенный, что о содержании его книги узнают не только здесь, на земле, он взял и замолвил за лихого и безжалостного казачьего командира слово перед вечностью. Чтобы там, на небесах, его ни с кем не перепутали. Чтоб на Страшном суде, глядя на тяжкую его судьбу, вдруг вспомнили: «Ермаков? За тебя тут просил один…»
И, наконец, главное: принимая Советскую власть, Шолохов всё равно видел именно Ермакова своей роднёй по крови и по духу.
Быть может, в том была шолоховская трагедия. Но в том таилась и невероятная сила его.
Шолохов видел мир – сложно.
* * *
С отдельными главами первой книги Шолохов приедет в Москву ещё в июне. Хроническое безденежье побуждало к срочному поиску издателя.
Литератор Николай Стальский, – родился в Харькове, учился в Воронеже, на два года старше Шолохова, – вспоминал: «В квартире Кудашёва <…> состоялась одна из первых читок первой части романа. Он всех захватил и взволновал. Такого никто из нас ещё никогда не слыхал».
Другой шолоховский знакомый той поры, Михаил Величко: «Шолохов, изредка попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги чётким, аккуратным, почти каллиграфическим почерком. Мы слушали, очарованные родниковой свежестью языка, картинами и событиями, которые развертывались в повествовании.
Далеко за полночь, чуть осипший от долгого чтения, автор донской эпопеи прокашливался и, поглядывая на нас, спрашивал:
– Ну как, хлопцы?
Высказывались мы восторженно, примерно в том же духе, как это выражено в письме Кудашёва, посланном рязанскому писателю Василию Ряховскому ещё до выхода в свет первой книги “Тихого Дона” и до появления рецензий на неё:
