Шрифт:
Закладка:
Отпономарил он все как следовает, косым каблуком прихлопнул, заржал да и уполз в вереск семь трав для нового кваса собирать. Нельзя же ему, сволочи, без квасу-то.
* * *
Летит король на аргамаке, стремена пружинит, плащ за спиной ласточкой. Чтой-то свиты не слышно — ни свиста, ни топота? Обернулся: все за ним веером скачут, только чудно как-то — галопом дуют, будто ветер по воде стелется, уздечка не звякнет, копыто не цокнет. Попридержал король коня, портсигар вынул, у дежурного генерала серничка хотел спросить, раскрыл жаркие уста — ан, окромя дыхания, ни полслова… Затормозило, значит. Нахохлился король, безмолвной плетью лист с дуба сбил. Свита да стража кольцом обступила. Которые поближе, дали королю прикурить, а он папироску наземь — как рыба в садке, рот раскрывает, приказание какое сделать хочет, что ли… Да как прикажешь, ежели в словесной машинке завод соскочивши?
Повернулись тут и прочие, друг к дружке с седла тянутся, спросить хотят, что с королем приключилось, — рты настежь, языки мельницей. Да что ж с одним языком сделаешь, ежели колокол черти унесли?
Смятение тут пошло, коней вальсом вертят, лесной воздух глотают, пальцами слова подпихивают — хочь бы хны… Пропала вся словесность как есть, даже и чертыхнуться нечем.
А тут и собачки подбавили. Натянула вся свора сыромятные ремешки, зады дрожат, глаза — свечками, да как заголосят:
— Что ж это за охота, сукины вы дети?! Вон там за кустом лис с огненным хвостом прочертил, а нас не спускают!
Шарахнулась тут свита, завертелись охотнички… Слыханное ли дело, чтобы добрым людям молчать, псам разговаривать? А псы так и надсаживаются. Лопнули ремешки, собачки по осиннику так и брызнули… Ан король ни с места! Лоб перчаткой утер да гневный знак доезжачему сделал: труби, мол, в рог, сзывай их. вислозадых, назад, — какая, мол, теперь охота…
Приложил охотничек гнутую завитушку кустам, надул щеки арбузом, ан из рога, как из карася, одна безгласная тишина кольцом вьется.
Испужался король, свита фуражки долой — лбы крестят да поводья почем зря туды-сюды дергают… Надоело коням в карусели вертеться, повернули к седокам головы, зубки оскалили да как заржут:
— И-го-го! Матерям вашим, кобылам, сто плетей в зад! Задергали нас совсем… Чего, дружки, на них, обалделых, смотреть — гони в королевские стойла… Видно, ныне дело — табак, завертят они нам головы окончательно!..
Прикусили мундштуки, задами друг на дружку нажали, выстроились по четверо в ряд да как дернут марш маршем к золотым королевским кровлям, что над холмом светлым маревом горели, — аж седоков к луке будто ветер пригнул. Ни топота, ни хруста: облака над лесной полянкой вперегонку плывут — поди-ка, услышь-ка…
Осадил бессловесный король коня у парадного крыльца — королева к нему, как подбитая лебедь, ска тывается, белые руки ломает: беда во дворце стряслась, она доложить-то без слов и не может. Сынок королевский с нянькой в палисаднике играл, журчал, как ручей, да вдруг с нянькой его и закупорило — знаки подают, а разговора не слышно, одни пузырики на губах играют… Кинулась королева к челяди, да и тут неладно: повар судомойку, лакей горничную за пуговку держат, белыми губами шевелят — хочь в рот к ним вскочи, не услышишь… В окно короля заприметила, с лестницы катышком скатилась, да сама и онемела.
Король королеву по круглой головке погладил, свите рукой махнул — расходись, мол, братцы, что ж нам карасями пучеглазыми друг на дружку смотреть-то… Королевича на руки подхватил, к широкой груди притулил — ни ответу, ни привету. Так втроем в опочивальню и ушли в тишину, как под лед нырнувши…
А в королевской резиденции и невесть что завертелось. Бабы у колодца судачили — первое их дело соседские кишки полоскать, — да вдруг как тихим громом их ударило… Тужатся, тужатся, ан выстрелить-то и нечем. До того им обидно стало, аж за ушми засвербело. А тут козел с вала по-над колодцем, потная шерсть, морду повернул да как фыркнет:
— Наговорились, гладкие… Будя! Дайте-кось теперь нашему брату словесного козла подоить…
Да как начал их отчитывать — почему в хлеву навоз горбом, почему козы недоены — чай, пастух давно их из-за яра пригнал; почему козлу ни одна баба черного хлебца с солью не поднесет, сами-то, шкурехи, небось булку трескают… Ишь, вымя-то как раздуло!
Освирепели тут бабочки, стали в него камнями пулять. До чего удивительно: который камень в самое пузо угодит — ни гула, ни треска, будто ангел крылом одуванчик сшиб. Однако ж больно, мать их в пуп боднуть, копытом прихлопнуть! Терпел козел, терпел да как стал их поперечными словами вентилировать — тоже и он кой-чему около королевских казарм научился. Перепужались бабы тут окончательно да так неслышным галопом по домам и брызнули… Что ж за жизнь пошла, ежели все слова, чистые да нечистые, к козлу перешли, а бабам и огрызнуться-то нечем!..
Пьяненький тут один по забору пробирался — мастеровой алкогольного цеха. Только хайло расстегнул, нацелился песню петь, ан из него один пьяный пар в голом виде. Икнуть и то не может… С какой такой стати этакое беззаконие? Даже остановился он. ручкой сам себе щелкнул, а щелчка-то и не слышно. Вот так пробка! А мухи над ним столбом в винном чаду завились да зубы скалят… Обрадовались, сроду не говоривши:
— Ах, мухобой какой! Милые, гляньте-ка. как его от двух бортов качает… И кто ж это ему ноги передвигает? Чай, давно ему время с копыт-то слететь. Вали, дядя, лужа-то мягонькая!..
Шлепнулся мастеровой беззвучным тюфячком в канаву. ножки задрал — досада его калит: последняя тварь, муха, выражается, а он всего как есть разворота лишился. Дела…
Ребятенки тут поодаль в бабки играли. Меткий удар— легким словом подстегнуть первое дело… Ан и их зацепило: руками машут, голоса черт унес. Испужались они, вздумали было зареветь, да рева-то и нет… Прыснули они тихими воробьями по хатам к матерям. Какая уж тут, без крика, без визга, игра.
Мужик с бабой на завалинке супротив винной лавки сидели. Только было пристроились по случаю вечерней прохлады с бабой поругаться — словом занозистым зарядился, да порох-то и отсырел… Уж он и квасу глотнул, и
