Шрифт:
Закладка:
Но ничего, он её исправит, как только представится возможность.
* * *
Красный виноградный лист, оторванный неожиданным порывом уже прохладного, но всё ещё мягко обволакивающего, баюкающего томящееся сознание ветерка, застрял между прутиками отходящей, густо пахнущей розы. Он бился, парусил, не в силах преодолеть частокол мелких колючек, и неистовство его упорства напомнило человеку собственную жизнь.
Вот так же преисполненный слепой веры когда-то он шёл напролом, испытывая восторг от всё новых препятствий, складывая мозаику из преодолений. Сознание затуманилось, готовое услужливо перенести его в щемяще-терпкое прошлое, но он остановил сладкий поток.
Ветерок закрутился в ветер, смело поменял направление, и вот уже красный флажок отброшен в лужу на асфальте, гордо скользит по поверхности, забыв недавнюю цель. Не так ли и он? Спешил и забывал, в упоении процесса не успевая, не удосуживаясь видеть суть. Некогда. Быстро. Ещё быстрее. Показалась финишная ленточка. За ней овации и эйфория. Стоп! Это же не та ленточка и не тот финиш. Чёрт! Но поздно менять направление. Здесь было короче. Иначе не сорвёшь никакую. Овации, и чёрт с ним, что аплодируют не те. Листок набрал влаги и, отяжелев, прибился к берегу, больше не напоминая флибустьерскую бригантину. Совсем как он.
Вздох непроизвольно получился долгим. Тяжёлые плечи медленно поднялись и опали, грузно придавив человека к скамье. Когда-то он гордился своими плечами. А сейчас подумал: пустое. Он устал. Устал от пустоты внутри и насыщенности вокруг. Непростительно, что за столько лет не удосужился задуматься: зачем всё это? Не ври – задумывался. Но ответ был прост и нелицеприятен. И сознание отказывалось впустить внутрь неказистую правду, нагромождая поверх неё слои вычурных оправданий.
Ветер, словно устыдившись неуместности и преждевременности собственного буйства среди окружающего покоя, лениво покачал тяжёлую виноградную гроздь и скользнул за воротник модной рубашки, приятно охлаждая сильную шею. Если бы можно было так же просто охладить и успокоить боль внутри…
Он тяжело поднялся, хотел сделать шаг и… проснулся. Мирно тикали ходики, успокаивая бегущее куда-то сердце. Рядом тихо посапывало тёплое женское тело. Он прислушался к себе: непонятная тоска, сковавшая сознание во сне, постепенно отпускала. Но он не принял соблазн списать её лишь на неприятный сон и потянулся сознанием за ускользающими ощущениями, пытаясь вытащить их в мир бодрствования, дабы подвергнуть трезвому анализу. Получалось плохо, что-то важное, так очевидное во сне, наяву растворялось, теряя безошибочность суждений и ясность оценок. Не впервой он оказался на перекрёстке совести – очевидного источника всё чаще накатывавшей тоски, вправо и влево вели накатанные колеи, вперёд – едва заметная, давно заросшая тропка. Своенравный мозг в этот раз не стал привычно сворачивать и упрямо пошёл сквозь бурьян. А на слабые попытки удержать презрительно бросил:
– Ты что, ссышь, Север? Боишься, что подслушают твои мысли? Или себя испугался?
– Я никого никогда не боялся. Это все знают!
Прозвучало очень убедительно, но оппонент лишь усмехнулся:
– Оставь этот тон для братвы и ментов, может, там и проканает. А мне ответь на один вопрос: кто ты?
– Я – волк-одиночка.
– Звучит красиво, но не отвечает на вопрос.
– Что ты хочешь? Я не знаю.
На сей раз прозвучало не так твёрдо. Проскользнули нотки неуверенности.
– Знаешь, знаешь.
Неуверенность сменилась – кто бы мог подумать – слабостью, и он истерично выкрикнул:
– Я не для того столько лет доказывал обратное, чтобы сейчас сказать то, что ты хочешь услышать.
– Конечно, я хочу услышать правду, а это действительно страшно. Ну, мужайся…
У него задрожали губы.
– Я просрал свою жизнь. Предал тех, кто любил, погнался за Полярной звездой, а оказался в навозной куче, продолжая доказывать окружающим, что на самом деле – чемпион. И они верят. Боятся не верить.
– Уже ближе к правде. Осталось чуть-чуть.
Защипало в глазах, и матёрый вор от ярости сжал кулаки.
– Заткнись! Допрос окончен! Другие – ещё ничтожнее меня!
– Ты и в этот раз обосрался, слабак… – в тоне были неподдельное презрение и плохо скрываемая издёвка.
* * *
«Нет, это немыслимо! Ну я вам покажу! Вот сейчас сниму трубку – и вы узнаете, где раки зимуют! Чёрт-те что! Совсем обнаглели!» Рука судорожно шарила по столу, хватая то ручку, то бланки накладных – всё что угодно, только не телефонную трубку. Подсознание уже безошибочно определило, что он пропустил удар, по тяжести превосходящий всё, что случалось с ним прежде. Но мозг никак не хотел примириться с таким простым и вместе с тем отвратительным фактом, а потому развил бешеную активность, столь же бурную, сколь и бесполезную. Наконец дёрганые движения начали замедляться, он выдыхался, вместе с тем рацио стало пробиваться сквозь эмоции. Он заставил себя взглянуть на серый конверт, лежащий прямо посреди рабочего стола, оставленный двумя негодяями, только что покинувшими его кабинет.
Простой почтовый конверт для бандеролей вызывал ужас и отвращение, словно в нём находилась змея. На самом деле там был с десяток фотографий и несколько листов машинописного текста. Взяв себя в руки, он встал из-за стола, сделал несколько шагов до двери, закрыл её на ключ, тяжело вернулся к столу, постоял, словно к чему-то прислушиваясь, и снова опустился в кресло. Рука, как неживая, приподняла конверт и высыпала из него содержимое на стол. Фотографии веером разлетелись по столу, бумаги зацепились за что-то и остались внутри, лишь частично выглядывая наружу. Героем всех фотографий был он сам и выглядел на них весьма непрезентабельно, а именно сильно пьяным и в моменты неподобающего поведения.
Вот эта, похоже, сделана в любимом загородном ресторане «Русь», который он считал чуть ли не вторым домом и оставил там столько денег, что обслуга должна была на него молиться – по крайней мере он был в этом свято уверен. Однако само наличие подобной фотографии, где он трясёт за грудки пожилого швейцара Ивана, заставляло усомниться в искренности персонала, когда его встречали и провожали как самого дорогого гостя. Кто-то же сделал эту фотографию, когда он примерно месяц
