Забыл только, как его фамилия, но помню — комдивом его величают.

— Можно мне прилечь? — спросил Алексей.

— Ложись, ложись, вот сюда, на кровать, — предложила мать и, укладывая его, дополнила: — А под Хомутовкой, потом в Юдовке он нахлестал немцев столько, что, сказывают, снегу не было видно, черным-черно кругом.

— Наверно, преувеличивают, мамаша, — возразил Алексей.

— Как это преувеличивают? Катя, расскажи, ты там поближе была. Расскажи ему как следует.

— Что ему рассказывать, сам небось не хуже нас знает.

— Под Хомутовкой немцы потеряли только штук восемь танков, — уточнил Алексей.

— Ну вот видишь, шутка сказать — восемь таких громадин! — подхватила мать. — Значит, правда!

— Раз говорят, значит, правда. Дыму без огня не бывает, — резонно сказал отец и, помолчав, принялся пересказывать молву о каком-то молодом лейтенанте с отважным сердцем и смелым умом. «Дома сидит, никуда не ходит, а знает почти все, что делается на белом свете», — с удивлением и гордостью подумала об отце Катя. — Так вот, сказывают про этого человека, — продолжал отец, — хитрый и ловкий он. Из сорокапятки прямой наводкой танки по бортам без промаха хлестал на Дону, в большой излучине, потом батареей на площади перед тракторным заводом. На круче, на берегу Волги, значит, будто убили его, а он выжил...

Алексей повернулся лицом к стенке.

— Фрицам, значит, на страх выжил, — продолжал отец. Катя приложила палец к губам — дескать, тише, человек спать собрался, но отец не понял ее: — Не веришь? Сходи к ним, спроси, какого дрозда он им дал в Ефросимовке, под Хомутовкой, в Калиновке, Жаденовке, под Юдовкой...

Он называл такие села и деревни, где действительно очень крепко поколотили немцев. Там, по ту сторону фронта, ходят слухи о каком-то неуязвимом дивизионе истребителей танков. Но Катя знала и подлинные сведения об отважных и ловких истребителях танков, принесших свой опыт на курскую землю с берегов Волги. «Неужели это один из тех?» — подумала она.

— Постой, постой, — сказал отец, обращаясь к Алексею. — А где тебе ногу подшибло?

Алексей повернулся к нему и пояснил:

— За друзей хотел отомстить, за Афанасия Панарина, за Гришу Придатко, за Колю Рыбина, за Петра Андриевского. Когда на Романово в атаку пошли, убило ребят. Вот и бросился я, да чуть замешкался с гранатой. А он, гад, фриц, из той же амбразуры очередью разрывных полоснул. Одна в бедро угодила... Самое страшное в жизни — это бороться со смертью в одиночестве. На нейтральной, в мертвой зоне, перед дотом целый день пролежал. В ушах уже колокола зазвенели... Думал — конец. Но хорошо, метель поднялась. Петя Ворохобин, друг мой из Хомутовки, под покровом этой метели выволок меня. К своим выволок. К своим и с ногой. Фрицу не удалось оставить без ноги, зато теперь свои врачи ножи точат. Не выйдет...

— Не выйдет, — согласился с ним отец, — пусть точат, мы народным способом попробуем сохранить ее. Мать, и ты, Катя, баньку поживей, да пожарче, топите!

Баня топилась по-черному, с каменкой. Отец построил ее после возвращения из Сибири с действительной службы. Дрова в каменке горят хорошо, знай подкидывай. Напоследок березовый сушняк жарит стены и воду греет, только треск стоит.

Через час баня была готова.

— Пора, мужики, идите парьтесь, — сказала мать, послав Катю на чердак за вениками.

И два мужика, обнявшись, поддерживая друг друга, ушли в баню. Жарились они там долго и так яростно, что пар, не находя выхода, выталкивал дверь.

— Хватит, отец, до смерти захлещешь! — кричала мать, стоя у порога.

— Наддать еще! — доносился оттуда голос отца.

— Наддать! Хорошо! — отзывался повеселевший Алексей.

Вышли они из бани — лица и руки сплошной кумач. Возле крыльца Алексей сказал:

— Отец, лопнул, кажется, нарыв, потекло...

— Вот и хорошо! Значит, пробило, теперь полегчает. Завтра еще разок попарим...

Дома мать и отец принялись перевязывать ногу Алексею, попросив Катю и ее сестренку Машу выйти на улицу. Маша только что вернулась с дежурства из медсанбата, расположенного в школе.

Был уже вечер. Катя посмотрела в небо. Потемневшую голубизну купола прошили звезды. По западному склону плыли, напоминая гробы, обрывки кучевых облаков. Кате вспомнился разлив, плывущие по нему два убитых в черных мундирах, один косматый, рыжий... Нет, сейчас у нее на душе стало как-то легко и даже радостно. А почему — она сама себе не могла объяснить.

— Что ты небу улыбаешься? — спросила ее Маша.

— Я не улыбаюсь, просто так смотрю.

— И про него думаешь?

— Не думаю, а вижу его глаза — голубые, усталые, — созналась Катя.

— А ты знаешь, кто он такой?

— Вроде догадываюсь.

— В медсанбате его называют «бессмертным». Комдив, вот он кто.

— Теперь понятно, — сказала Катя. — Ему, кажется, полегче стало. Завтра еще чаем из березовицы напоим, и, даст бог, все обойдется хорошо.

— Обойдется, — согласилась Маша. — Я ему еще лекарство принесла. Сам начальник передал. Там ведь все знают, что ты его к нам привела.

— Ну и пусть знают!

— Надеешься его вылечить?

— Надеюсь.

Катя готова была обнять сестру и кружиться с ней, но удержалась: ведь она не знала, могут ли такие люди, про которых говорят, будто они с того света вернулись, быть простыми, земными...

Третий раз разведчики капитана Писарева возвращались в часть пустыми, без «языка». Подавленные очередной неудачей, они шли понуро, еле переставляя ноги. Сам капитан, замыкая шествие, лишь изредка поднимал голову. Ему не верилось, что сегодня возвращается семь, а не девять. И среди них нет командира первого взвода и его помощника.

И снова, как при первом и втором возвращении по этой тропинке, капитан заметил, что возле брода через речку их встречает человек с костылем. Стоит на той стороне, облокотившись на изгородь. Выбрал такое место — не обойдешь, не объедешь: выходи из воды и встречайся с ним, как говорят, с глазу на глаз. По всему видно — свой человек, и повадки разведчиков для него не новость, но как не хочется разговаривать с