Шрифт:
Закладка:
Я двигаюсь к последнему диалогу своего возвращения в Россию, своего escape’a из бесконечного сухого лета, но вдруг двери лифта распахиваются, и кто-то черный, недостоверный врывается в пустой банкетный зал, где третья сигарета — единственный мой доподлинный спутник, — и я с удивлением обретаю силу видеть призрака. Призрак Ланы, как мой Дамиан, только легче, певучее, насквозь проходит через Дамиана и врастает передо мною в пол, я роняю изо рта сигарету и успеваю услышать сквозь поднявшийся рев ветра поспешное: «Не вышло у Ланы оттого же, отчего не выйдет у тебя: желание обладать, желание радоваться и гневаться. Много желаешь, а даже желать освобождения от желания — значит тоже желать! Много хочешь внешнего, а пишешь про внутреннее, на потеху пишешь, на потребу. Мы-то видим насквозь. Думал, зубки ей заговорил? Не тронь, не тронь ее! Ни глотку ей не трожь, ни коленку. Нет, ничего она тебе не сказала, не было ничего, не было! И про вторичность она сказала, только чтоб ты отъебался, не ясно что ли?.. Всех она вас видит насквозь, лучами-лазерами режет. Думаешь, не режет? Да она прирежет тебя одной левой, ей даже делать замах не надо, ты встанешь на коленки, и она прирежет, понял?!. Ты кого вторичным назвал, гнида?!»
Как удивительно красив сизый этот дым, не так ли?.. Я, чтобы успокоиться, засмотрелся на него: спираль, никогда не приготовленная для следующего возвращения и не знающая, в какую спираль ее закрутит… Здесь бы стоило заприметить какой-нибудь дальний образ, какое-нибудь дальнее сравнение, мол, сказать ей, опостылевшей Ланиной двойнице петербургской, и тем ее вовсе низвести из рукописи, как недоразумение, закравшееся по дефекту чертежному:
«Изыди! Как исходит человек в забвение, в несуществование, в очищенную память, когда переворачивается страница, и только представление сверх-представляющего, великого Наблюдателя остается. Изыди!.. Не может ничего существовать без наблюдателя, без вкушающего, без нюхающего, прикасающегося лаской, прикасающегося гневом, прикасающегося справедливостью и Возмездием… И если у материи нет сознающего ее, существует ли она?.. И тебя, дух, не станет, как не станет моего темного духа-наперсника скоро. Не станет, о, не станет, я расколдую тебя и отпущу… Изыди! Без помнящего никакой смысл не удержится, все сгинет. Сколько добыто нефти? — Вся она — бывшая жизнь, неизмеримая масса жизни, а еще больше жизни не оставило по себе ничего, но мы питаем жилы машины черной кровью ежечасно, и она не иссякает — разве не Наблюдающий посеял ее там, прострочил ею породу и глубину Земли, и разве не еще больше таится дальше, в глубине?..»
[И действительно последнее, нужное здесь, чтоб найти выход]
А с возлюбленной мы встречались уже в парке. Выдался теплый день, но память отпечатала его сенью сумерек. Я оборачиваюсь, и кажется, что тепло было ядовитым, изматывающим, слишком теплым для московского апреля, и мы все бродили под ним, как в обмороке… — тепло было томящим, и ее липкое прикосновение было страшным, как будто в него она вложила всю колдовскую силу. И я вспомнил, как был с ней еще до ведьмачества и до превращения в мужчину. Вспомнил, как приманила меня давным-давно и не отпускала много лет, пока с кровью не вырвал я ее из своего сердца.
Силу проводит женское тело втрое лучше, чем самое чистое мужское тело, и я подчиняюсь сразу. Моя власть — слово, но тут много энергии не скопишь. Слово — это сухой песок, твердая материя без надежды на движущую влагу. Все слова однажды превратятся в лунную песочную серость, из них изольются смыслы и контексты их одряхлеют, ничего не будет значить: «лавка», «парк», «свидание», «коленка», «случайность», «взгляд», «сполох», «рывок», «поцелуй», «разочарование», «косой», «взгляд», «прохожие», «дети», «разомкнутость», «молчание»… Ничего не останется, никаких содержаний — чем были все эти символы?.. Станут спрашивать исследователи: «Правда ли был в них звук?.. Нет достоверных свидетельств». Со временем не будут замечать и следов наших — настолько изменится природа, что померкнут любые малые приметы эпохи, приподнимется оптика уже так высоко, что останется смутный замысел, но не смысл, парадоксальная сказка, населенная еще живыми сущностями, но не сохранятся ни герои, ни персонажи. А дальше и архетипы сотрутся, тени величайших смыслов сойдут с земли — свет заберет их.
Если такова участь, то есть ли у меня наконец-то повод ничего не писать… и вернуться в человеческий облик, снять поволоку демона-Дамиана, человеческим белым бесхитростным телом насладиться, а это значит — схватить в объятие единственную, которую я любил, от которой уехал, к которой вернулся, которую проклял, запечатал за семью печатями, а сердце это отправил на дно и мутными волнами слов, сюжетов, смыслов погрузил в такую дальнюю пучину, откуда невозможно было вернуться? Но вот я сижу, нехотя превращается очередной московский сезон в лето — женщина эта рядом, — нет сердца, ее любившего, и нет книг, ей не посвященных, она произносит примирительно, словно не понимает, что нет адресата ее слов ни в этом парке, ни в этом мире:
«Ты не представляешь, как много для меня сделала твоя любовь. Твоя любовь смогла меня изменить. Я думала о ней три года, о твоей любви.
Твоя любовь была на нас двоих надета, я просто… Знаешь, может, кто-то подселился тогда? В ответ на твою любовь? Встал меж нами темной преградой? Ты кривишься, но я начинаю верить в любого рода мистику, лишь бы только объяснить, как было возможно так ослепнуть, и позволить этому развалиться, и отпустить к берегу, где вечное лето, тебя одного?.. Может, он встал между нами? Этот демон-черт? Ты не скрываешь ничего от меня?.. Ты не скрываешь, что и с тобой есть подселенец, и что вы пришли сегодня вместе, и что принес его сюда ты как старинную незатянувшуюся рану, чтобы я оплакала ее и исцелила?
Белокожий, с жидкой бородкой, с прямыми белыми волосами, редковатыми, хотя он молодой, с клювом-носом, с хорошими зубами, с ловкими ногами, умеющий хорошо на роликовых коньках… делать кульбиты и записывать белые стихи… — таков мой демон-проводник. Умеет обращать в разговор то, что между любовниками не должно произноситься. Да, есть вещи,
