До болезни этот доблестный всадник шел в бой против религиозного бреда и лжи, вооружившись всесторонней эрудицией писателя, блистательным и разгромным ораторским даром. Болезнь обогатила его (и наш) арсенал, возможно, самым мощным и внушительным орудием: его собственная личность стала выдающимся, несомненным символом честности и достоинства атеизма, а также ценности и достоинства человеческого существа, не приниженного младенческим лепетом религии.

Ежедневно он изобличает лживость самой убогой христианской сентенции: о том, что в окопах не бывает атеистов. Хитч в окопе, и он держится с мужеством, достоинством и честью, какими стоило бы гордиться каждому из нас, если мы сможем так же. И мы видим, что он еще больше заслуживает нашего восхищения, уважения и любви.

Сегодня меня попросили почтить Кристофера Хитченса. Не стоит и говорить, что он удостоил меня намного большей чести, согласившись принять эту премию с моим именем. Дамы и господа, товарищи, представляю вам Кристофера Хитченса.

Профессор имени Симони

В начале своей карьеры я любил преподавать, и, кажется, неплохо с этим справлялся. Во времена моей работы куратор учебных программ Нового колледжа проделал нехитрые статистические выкладки и обнаружил, что студенты-биологи из Нового колледжа значительно чаще получают дипломы первого класса, чем студенты-биологи в среднем по университету. (То же было верно для студентов-математиков из Нового колледжа, но в других дисциплинах не проявлялось). Можно ли считать, что на это повлияло и мое преподавание? Нельзя узнать наверняка, но мало что на свете доставило бы мне большее удовольствие.

В те первые годы я еще был полон юношеского энтузиазма и действительно стремился привить своим студентам понимание: не просто знания, но понимание. Мне нравится объяснять, и, возможно, преподавательский опыт помог мне отточить мастерство объяснения студентам с самыми разными способностями; позже это помогло мне в написании книг. Но нельзя отрицать, что на шестом десятке, набрав более шестисот часов индивидуальных консультаций, я несколько пресытился и утомился. Пожалуй, я был уже не так хорош, как следовало бы, – не так хорош, как раньше. Я старался как мог, но до пенсии оставалось еще лет пятнадцать, и я все чаще задумывался, не будет ли Новому колледжу лучше от вливания свежей крови в преподавание биологии. В то же время мне определенно казалось, что я могу успеть изменить мир к луч-тему, если посвящу остаток своей профессиональной жизни объяснениям для более широкой публики за стенами Оксфорда. Как это воплотить? Я стал думать примерно в таком направлении.

Мои книги отлично продавались. Годился я или нет в лекторы оксфордским студентам, но в роли лектора по всему миру я имел успех. У меня был опыт на телевидении и в журналистике. Мне неоднократно сообщали, что среди моих читателей есть предприимчивые, деловые – в общем, богатые – люди, а некоторых из них можно считать моими преданными поклонниками. Как и все университеты, Оксфорд уже тогда активно занимался привлечением финансирования и для этого открыл филиал отдела развития в Нью-Йорке. Мне дали понять, что профессионалы, нанятые Оксфордом для привлечения средств, а особенно как раз специалисты из американского отделения, могли бы подыскать благотворителя, который профинансировал бы новую должность – профессора в сфере общественного понимания науки, – и я бы перешел на нее. Меня поддержал сэр Ричард Саутвуд, вице-канцлер Оксфорда, которого я знал, поскольку он также занимал должность профессора зоологии имени Линейкра. Я побывал на множестве совещаний, где обсуждал эту возможность с сотрудниками отдела развития Оксфорда. Они передали задачу в нью-йоркское отделение, так что я на время о ней забыл и сосредоточился на своих обязанностях.

Теперь дело было в руках Майкла Каннингема из нью-йоркского офиса. Я рассказал Майклу, что встречался с Натаном Мирволдом, когда мы оба гостили на ферме моего литературного агента Джона Брокмана в Коннектикуте. Майкл связался с Натаном и организовал нашу общую встречу в Нью-Йорке. Натану пришлась по душе мысль найти благотворителя для будущей профессорской должности по общественному пониманию науки, и он отправился обсудить ее с некоторыми своими друзьями в Microsoft. Среди них был Чарльз Симони.

Чарльз

Чарльз Симони – американец венгерского происхождения, первопроходец в области программного обеспечения. Он был блестящим разработчиком и входил в круг избранных в Xerox PARC, где был изобретен современный персональный компьютер с интерфейсом WIMP. Его наняли в Microsoft еще в 1981 году, где он выступал за объектно-ориентированное программирование, разработанное в Xerox PARC, и за свою собственную “венгерскую нотацию” для программистов; хотя сам я ею не пользовался, ее хитрое устройство меня поражает. Он был ведущим архитектором исходного набора программ Microsoft Office. Он рано вложил деньги в Microsoft и разбогател от того, что его доля в компании дорожала со временем. Натан сообщил Майклу, что Чарльз теоретически заинтересовался оксфордской идеей и хотел встретиться со мной, чтобы ее обсудить.

Так что весной 1995 года мы с Лаллой полетели в Сиэтл, где к нам присоединился Майкл Каннингем, прибывший из Нью-Йорка. Чарльз поселил нас в отличном отеле на берегу, и мы принялись готовиться к вечернему испытанию: предстоял ужин в сиэтлском ресторане примерно с пятьюдесятью гостями Чарльза – я говорю “испытание” лишь потому, что это очевидно было задумано как мое “прослушивание на роль” (как по-театральному выразилась Лалла). Чарльз с большим тщанием составил план рассадки: в середине ужина предполагалась даже пересадка в другую, не менее тщательно продуманную конфигурацию (так изредка делают и в колледжах Оксфорда, но только на самых официальных ужинах, где десерт подают отдельно, после ужина). Я сидел на одном месте, пересаживались все остальные гости. Первую половину времени я сидел рядом с Биллом Гейтсом. Что неудивительно, он оказался на редкость умным и интересным собеседником – как и почти все остальные гости. Это стало пугающе очевидно, когда Чарльз предоставил мне слово, а затем предложил отвечать на вопросы всех присутствующих. Я отвечал на вопросы университетской публики по всему миру, в том числе в Кембридже, Оксфорде, Гарварде, Йеле, Принстоне, Беркли и Стэнфорде, и я заявляю: никогда еще меня не допрашивали столь дотошно, как на встрече с молодой, в большинстве своем, публикой из Сиэтла и Кремниевой долины; то были технологические digerati[112], предприниматели, венчурные инвесторы, компьютерные первопроходцы, биотехнологи. Как-то я умудрился ответить на все их вопросы, даже самые каверзные (один из гостей был настроен весьма критично и даже свистел), – и по окончании вечера