Шрифт:
Закладка:
Маша с Галей, вытягивая шеи, старались получше разглядеть болтавшихся в воде на кукане карасей,
— Ну, ловн, лови,— разрешил Федор, подмигивая Евлампьеву, и пошел дальше. Отойдя метров двадцать, он снова остановился и бросил на землю сандалии.— Что, дамы и господа, вкусим покоя?
— Давайте вкусим! — с особой, в тон ему, залихватской интонацией ответила Маша.
Евлампьев взмахнул подстилкой, она расправилась в воздухе и плавно опустилась на землю, собравшись у дальнего края гармошкой. Федор ногой расправил ее, присел и опрокинулся навзничь.
— Э-эх, хороша жизнь, господа! — сказал он, вытягивая ноги и забрасывая их на склоненный к воде ивовый ствол. — Емельян, ты для полной хорошести чего-нибудь захватил?
— Да ладно тебе, все шутки на один лад, — проговорила Галя, ползая на коленях по другой подстилке и рукой расправляя ее. — Маша, иди сюда, женский уголок организуем, пусть они там себе шутят.
Евлампьев лег на живот рядом с Федором и оперся на локти. Женщины тоже устроились, и наступило мгновенье молчания и беззвучия, и в этом беззвучии снова с отчетливой ясностью стал слышен лепечущий шелест крон, бритвенно-сухой шелест камыша и щебечущий хор птиц, которым, как луг цветами, был разноцветно расшит воздух.
— Ну так что, господа хорошие,разрушая это молчание, сказал Федор, — ездили вчера, расскажите, что там с Ксюхой вашей?
— Да-да, что она, как там, Маша? — подхвати: ла Галя.Что она, домой скоро?
— Да ну какое там скоро, что ты, Галя! — Маша вздохнула.Не встает еще даже, что ты!.. И неизвестно, когда будет. Снимок у нее, перед выпиской из больницы делали, плохой, через месяц вот снова будут. Зачем и мумиё, чтобы костная ткань скорее восстанавливалась.
— Ну нашли все-таки, достали, и прямо в первый же день, это здорово и прямо удивительно ведь!
Федор, поворотив к Евлампьеву лицо, тихонько хмыкнул и толкнул его в бок локтем:
— Ишь, восторги женские!
Евлампьев, глянув на Федора, соглашательски покивал: да-а…
— У нее сейчас, Галя, главное, — сказал он, — психическое состояние. Так она устала, такая нервная, чуть что — тут же слезы…
Они сидели с нею на веранде, он объяснял ей, как пить мумиё — взять на кончик спички и растворить в половине стакана воды, очень просто, — спросил: «Поняла?» Ксюша не ответила, будто не слышала, как смотрела ему куда-то в переносицу, так и продолжала смотреть — неподвижным, угрюмым бесцветным взглядом; он потянулся, потрепал ее по руке: «Ксюшенька, ты поняла?» — она вдруг сбросила его руку, со всею силой взмахнув своей, и закричала, с перекосившимся лицом, прыгающим подбородком, вся как-то странно передергиваясь: «Ну что вы, я не знаю!.. Что вы со мной… я что… как с маленькой… как с младенцем каким: «поняла» да «поняла»… Поняла!»
А что и было-то: «Ксюшенька» да взял ее за руку.
— Леня, — услышал он голос Маши,сколько километров до Сосновки?
— До какой Сосновки? — Он не сообразил сразу, о чем речь.
— Да ну где Ксюша лежит, где санаторнй.
— А! Тридцать с чем-то.
— Тридцать?! — с радостно-узнающей интонацией воскликнула Галя. Видимо, она поинтересовалась этим у Маши, а Маша решила уточнить у него. — Ну, ровно столько же, сколько до нас. Да, это хорошее расстояние. Никакая отрава от города не доходит.
Федор, лежавший на спине, снял сапоги с ивы, перевалился на живот и, как Евлампьев, приподнялся на локтях.
— От нашего не доходит, так у черта всегда меньшой брат есть. Вон,ухмыляясь, показал он головой в сторону рыбака, — говорит, какой-то комбинат чтото спускает.
— Вот именно, — сказала Галя.— Не ловится, он и ворчит.
— Чего ж не искупаешься здесь никогда? — хнтро сощурив глаз, спросил Федор.
— Чего! — через паузу ответила Галя.— Откупались. Все. Возраст.
— А не возраст бы, ты искупнулась? — все так же щуря глаз, спросил Федор.
— Ну а что ж…
— Вот я тебя сейчас и искупну,вставая, с угрозой проговорил он.
— Перестань!
— Ну-ка, ну-ка!..— пытаясь поднять ее, с придыхом сказал Федор.
— Да перестань же, перестань! — отбиваясь от него, сердито говорила Галя.
— Нет уж, нет уж,— приговаривал он.Ничего не стара, вполне еще, сойдешь за третий сорт за неимением лучшего, давай искупнись!..
Потом, когда оба они устали, тяжело налились кровью и Федор отступился от нее, он сказал Евлампьеву, отдуваясь:
— Ведь знает, что комбинат, знает, что, кроме карасей, никого больше нет, но такая уж патриотка!.. Вот, Емельян, женская, между прочим, натура: желание обольщаться. Важнейшее мое жизненное наблюдение, делюсь им с тобой: женщин хлебом не корми, дай им обмануть себя. Как там у Александра Сергеевича: «нас возвышающий обман»? Совершенно точно, присоединяюсь. Спасибо тридцать седьмому году, широко юбилей праздновали. Засело в голове кое-что.
— Так уж ты прямо хорошо знаешь женщин! — насмешливо проговорила Галя.
— А чего ж! Мало, что ли, у меня бабья в цеху было? Наблюдал, имел возможность…
— Перестань, — так, без всяких эмоций, только чтобы сказать что-то, отмахнулась от него Галя.
— Эй! — крикнул им рыбак. Удочка была у него вздернута, леска стеклянно блестела на солнце, над подставленной ладонью трепыхалась небольшая, в палец, рыбешка.
Евлампьев присмотрелся: это был окунек.
— Окунь, — сказал он Федору.
— Ну, а я что говорила! — теперь рассерженно-торжествующе воскликнула Галя.
Федор поднял руки:
— Сдаюсь.И добавил тут же, посмеиваясь: — По-моему, малость все они ушибленные, эти с удочками, а, Емельян? Сидеть, сидеть… это не нервы хорошие, а психику перевернутую иметь нужно. А?!
— Да почему?..отозвался Евлампьев.Правда, я тоже никогда не питал страсти. С юности, наверно, не ловил. Да-да, точно, года как раз с тридцать седьмого.
Боже праведный, с тридцать седьмого… сорок с лишком лет! Они тогда втроем ездили, на велосипедах: он, Аксентьев, Черногрязов… Куда же это ездили-то?.. Не помнится. На озеро на какое-то. Долго ехали, часа три. Аксентьев возил.
Обратно Федор повел новой дорогой — вдоль речки, вдоль речки, пока она не отвернула в сторону, вместе с нею повернули и они, только в
