Вот и тут я хотела, чтобы пришел мой час, и мне казалось, что он близок. И было приятно подумать, что картинка, нарисованная мной, тоже оживет. И тела задвигаются, застонут, и дым от сигары, которая зажата в руках у мужчины, потечет к потолку тонкой голубой струйкой, и свечки будут оплывать медленно, словно тоже исходят желанием. Которое в них вызывает легкий сквозняк, прокравшийся из приоткрытого зеркально-черного окна.

И вот теперь я стояла под дверью, называя себя бессовестной — неискренне, впрочем. И ухо у меня замерзло от бесполезного, но частого прикладывания. Я слышала самое начало разговора, перед тем как выйти из комнаты деликатно, — холодное и вежливое. Но мне так хотелось, чтобы эта холодность оказалась наносной. Я на Новый год делала такие штучки — брала живую еловую ветку и покрывала ее серебряным и золотым гелем, для этакой особенной рождественской красоты. И эта ветка дышала через гель, и пахла — хотя с виду становилась неживой, металлической, бездушной. И, слушая начало этого разговора, я думала, что Вадим вот так же пытается скрыть наверняка нахлынувшие чувства под серебряным гелем равнодушия. Спрессованного, сжатого в нем прожитыми годами — как в холодном жестяном баллончике.

А потом я поняла, что он и вправду ничего не чувствует. Слишком плотный слой нанесло время на его чувства, и вымерзли они, стали такими же серебряными. Он задавал какие-то вопросы, но я, уже зная его хорошо, понимала: что бы она ни ответила, ему неинтересно. Это в голосе было, и в руке, бессмысленно рисующей кубики в блокноте, лежавшем на столе. В глазах, неподвижно обращенных в окно, тусклых сейчас. Не ореховых уже, а просто рыжих. И я подумала, что умерла бы от горя, если бы он на меня так смотрел. Со свойственным мне пафосом подумала.

И я потянула немного время, делая вид, что прибираюсь в комнате, — но в голосе его так ничего и не изменилось. А потом он только отвечал односложно. Она, видимо, рассказывала ему что-то, но то, о чем он не спрашивал и знать-то не особо хотел. И я ушла, кокетливо послав ему воздушный поцелуй. И он так посмотрел на меня — так ярко, так весело, что мне показалось, что даже запахло орехами в комнате. Фантастически душистым миндалем. Такой обманчивый был этот запах — для меня миндаль, для кого-то цикута.

Он упорно не хотел меня поддерживать. Он не из тех был, кто хранит бережно выпитые бутылки. Он даже самые красивые выкидывал, опустошив, — что уж говорить о той, что показалась ему не очень-то вкусной. Наполненной кислым, слишком холодным вином. И хотя я пыталась его неоднократно убедить, что это так здорово должно быть и интересно, наша встреча с Мариной, наши с ней возможные отношения, ничего не помогало.

— Ну представь себе — вот тебя приглашают куда-то, на какое-нибудь мероприятие. И ты туда приходишь не с женой и не с любовницей, а с целыми двумя. Я, к примеру, в черном костюме и со светлыми волосами, а она такая контрастная — яркая брюнетка в красном. И мы стоим, пьем шампанское, разговариваем. Я сигару курю, а она сигарету, «Житан» без фильтра, так по-французски…

— У тебя далеко идущие планы.

— Но ведь красиво, верно?

— Бесспорно. — В его голосе сквозил неизменный скепсис, придавая моим мыслям лимонную горечь, но я думала, что это ерунда, что он мне не верит, а я все равно добьюсь своего.

…Я думала и думала, и задремала в итоге на пуфе в коридоре, прислонившись спиной к стене. И вздрогнула, когда дверь с легким скрипом открылась наконец.

— А ты чего ушла?

— Не хотела мешать.

— Господи, как будто я там в любви собирался признаваться в твое отсутствие. Сделай-ка нам кофе, горло пересохло говорить о пустоте…

Я делала кофе — в маленькой ярко-красной турке. Помешивала медленно черную жидкость, а руки у меня немного дрожали. Я так хотела услышать от него, о чем они говорили, и мысли у меня прыгали в голове, и лопались, как пузырьки на поверхности воды, и опять надувались.

— Ну рассказывай скорее, — так я сказала, когда мы сели за столик, и сахар уже был брошен в кофе, и молоко налито.

— Да что тут рассказывать. Несет ахинею какую-то — про работу в каком-то журнале, про то, что материалы ей нужны, вот и решила обратиться к профессионалу — ко мне то есть. Я толком ничего и не запомнил, да и не прислушивался, если честно. Договорились встретиться завтра, у нее, и обсудить все — только ради тебя иду на такие жертвы…

— О, милый! — Моему восторгу не было границ, я вскочила и чмокнула его в щеку. — О, милый, я так тебе благодарна!

Вечером, когда он уже спал, уставший от любви и моих бесконечных разговоров все на ту же тему, я выбралась тихонько из постели и ушла в гостиную. Я разбросала ее фотографии перед собой на полу, как какой-то колдун вуду, и стала тихонько разговаривать с ними. Я уговаривала ее, увещевала, объясняла ей, что она так мне нравится. Что она должна понять меня и проникнуться, потому что это будет красиво и тонко. Что ей тоже будет очень-очень приятно, я обещаю.

А потом, откинувшись на пол, гладила себя — сначала рукой, потом двумя, и кончила быстро и бурно, вскрикивая, вздрагивая беззащитно. И сердце поползло вниз по скользким стенкам тела, вниз, рискуя вывалиться через сокращающуюся маленькую дырочку. И упасть, чмокнув непристойно, на светлый ковер пульсирующей красной кляксой. Упасть рядом с фотографией молодой скромной девушки в простом клетчатом платье…

Следующий день был невозможно суетливым. Я носилась по квартире в поисках ниток и иголок, потому что пуговицы, даже если их крайне мало, одна, к примеру, имеют обыкновение отрываться в самый неподходящий момент. Я все время теряла и находила пачку сигарет, которая за это время опустела почти, и комнаты, и кухня, и даже ванная утопали в сизом нервном дыму.

Я разбудила Вадима, и он чинно пил кофе, пролистывая принесенные мной заботливо утренние газеты, вызывая зависть этим своим непоколебимым спокойствием. Сигара у него горела ровно, красиво и неспешно, не то что мои разноцветные рахитичные червячки. Я «Собрание» курила с недавних пор — цветные сигареты вызывали у меня ощущение постоянного праздника, особенно желтые и ярко-розовые. А