Шрифт:
Закладка:
Мы отошли в сторонку, оставив молодых наедине. Пески, пески… Пучки сухих водорослей… Нехорошо было у меня на душе почему-то. Вроде бы столько всего сегодня случилось, а удовлетворения и покоя нет.
Николай Николаевич глянул на молодых, вздохнул.
— А мы, знаете ли, кое-что любопытное обнаружили, — сказал Рагожину, — космический корабль.
— К-корабль?.. — лицо у Рагожина вытянулось. — К-как это… корабль?
Померанцев опять коротко глянул в сторону Нади и Вали.
— Сам удивляюсь. Стоит там… Лестница к нему ведет.
Я слушал их разговор, а самому принимать участия не хотелось. Отстраненно воспринимал все происходящее. Поэтому и уловил неожиданную отгадку. Как озарение нашло.
— Послушайте-ка! Если лестница выложена к кораблю, значит, он…
— Сел, когда город был жив! — подхватил Николай Николаевич.
И еще один удар ждал нас в тот день. С тех пор не люблю я солнечную, ясную погоду и, если выпадает теплый, безоблачный день, стараюсь не выходить из дому.
Мы вернулись в самолет и не застали Михалыча.
Ах, Михалыч, Михалыч! Мы ждали тебя до вечера, голодные, не садились без тебя за стол (плавленые сырки «Дружба», подсоленные морской водой, — 5 шт., хлеб «Бородинский», подсушенный — 1 бух.), думали, вот сейчас ты придешь усталый, улыбнешься своей мужественной улыбкой, пожуришь Валентина за беспечность. Пожалеешь Надю, подбодришь меня, спросишь у Рагожина: какая температура? Не пришел ты ни вечером, ни ночью, ни под утро. Мы не сомкнули глаз, не знали, что и подумать. Померанцев высовывался из самолета, кричал: «Ау, Михалыч!» Но никто ему не отозвался: ни ветер, ни прибой, ни голос ночной птицы. Даже я промолчал, хотя очень хотелось крикнуть: «Я здесь!», чтобы успокоить друзей хоть немного.
К вечеру, помню, сгрудились у ушей Рагожина, как у репродуктора. Ждали последних известий. Но молчали уши нашего товарища, краснели, как две алые розы, и — ничего.
Невыспавшиеся, изнуренные встречали мы новый, третий по счету день в Атлантиде. Чай пили холодный, со старой заваркой. Неудобно было как-то без Михалыча и готовить себе вкусный чай. Поэтому в животе, так же как в душе, было тоскливо и пусто. Рагожин слонялся по самолету, щурился в иллюминаторы, подходил к Николаю Николаевичу, шептал что-то. Померанцев отрицательно качал головой и говорил: «Надо ждать!» Вслед за Рагожиным подходил Валентин, тоже что-то шептал. Померанцев говорил ему: «Валентин Васильевич, не горячись!» Наконец приняли общее решение: разбиваемся на две группы: поисковую, которая отправляется на поиски Михалыча (эх, Михалыч, Михалыч!), и специально-исследовательскую, которая идет обследовать космический корабль.
Но прежде каждый написал письмо родным. Конверты оставили в кабине на видном месте — в кресле командира. В бортовом журнале сделали запись (писал Н. Н., а мы все расписались): «Уходим и, может быть, не вернемся». Число. Подписи.
Уходили с тяжелым сердцем.
Глава двадцать первая
Корабль древних пришельцев
Корабль стоял, накренившись на одну хромую опору. Корпус какого-то серо-могильного цвета, во вмятинах (метеориты, что ли, оставили свои отметины?), нижняя часть стабилизаторов в багровой окалине, будто в запекшейся крови. Из-под днища крысиным хвостом тянулся вниз по склону холма шланг.
Мы обошли корабль. Рагожин пристально разглядывал все, поскреб ногтем опорную штангу:
— Металл редкий, в чистом виде в природе не встречается.
Башмаки на опорах были широкие, перепончатые. Рагожин постучал по одному согнутым пальцем, хмыкнул:
— А я им говорил, они не верили!..
Люк имел необычную, вытянутую в ширину форму.
— Любопытно… — закусил губу, задумался Рагожин.
Ох не по себе мне было! А уж как лезть не хотелось, это ж все равно что в посольство внеземной цивилизации. Хотелось повернуться к кораблю спиной и забыть, что он есть, и идти, идти, не оборачиваясь, к своему Тушке.
Полезли. Рагожин впереди, его туда словно магнитом тянуло. Вскарабкались по опоре. В люке то ли рычаг, то ли скоба (как потом объяснил Рагожин: ручка), дернул он за нее, и… люк приоткрылся. Я ахнул — внутри горел свет.
В нос ударил непривычный, какой-то кисло-застоявшийся запах. Мы подождали. Запах стал слабее, никаких звуков из корабля не доносилось.
— Ну… я пошел, — сказал Рагожин.
И скользнул в люк. Помедлив, я последовал за ним. Сразу посмотрел, откуда шел свет, — из желтого овального фонаря на стене… над пультом управления. «Непонятно — тысячи лет… а светит!»
— Аккумулирует солнечную энергию, — объяснил Рагожин. — Я им, козлам, говорил, а они!..
— А… это что?
Напротив фонаря из стены торчало что-то похожее на присоски электродоильного аппарата.
— Это… — Рагожин взял в руки трубки. — Это… — На лице у него появилась растерянность. — Ка… как же так? В-ведь… именно над этим я работал последние годы. Шесть лет… Я хотел, чтобы все были счастливы, а оказывается…
Даже здесь — в инопланетном корабле — он удивил меня.
— Над чем работал? Как это… чтобы все были счастливы?!
— Я работал… Понимаешь, я уже почти нашел способ получения продуктов питания непосредственно из солнечных лучей. Ну… как тебе объяснить: солнце — трава — корова — молоко, понимаешь?
— Ну-у… нет вообще-то…
— Удаляем промежуточную инстанцию трава — корова, и все сыты! Понимаешь?! Все сыты и счастливы!.. Уже не нужно работать во имя еды, можно жить во имя жизни, понимаешь?!
Глобальность идеи меня потрясла. Так вот какого человека я нес на себе ночью! Захотелось схватить его в объятия и нести еще куда-нибудь несколько километров.
Рагожин вертел в руках присоски, нюхал, прикладывай! к губам.
— Да, точно… Все сходится… я был на верном пути… Но ведь это значит, что они были счастливы! Понимаешь, они должны были быть счастливы!
— А это что? — я тронул рукой розовую кнопочку.
— Это… — Рагожин не успел договорить, что-то затряслось под ногами, люк со скрежетом и лязгом захлопнулся, и кабина стала наполняться уже знакомой кисло-заплесневелой вонью.
Глава двадцать вторая
Орел или решка?
Цепочкой, готовые ко всяким неожиданностям, шли Померанцев, Надя и Валентин.
Валентин оглядывался, зло зыркал глазами. Кинулся бы с голыми руками хоть на океан, хоть на небо. По океану так вмазал бы кулаком, что брызги долетели бы до Луны! А небо стиснул бы с такой силой, что оно пискнуло бы и пролилось дождем. Вот как он был готов драться за Надю, за Михалыча!.. Грудь побаливала, на зубах хрустел еще песок. Валентин плевался, кашлял, сопел.
Шли берегом. Ветер гнал длинные волны, как полководец войска в наступление: батальон за батальоном, волна за волной.
