смешное — скорбно, тяжко, уродливо. «Я был в жизни всегда ужасно неуклюжий. Во мне есть ужасное уродство поведения».

Уродство — отсутствие меры. Вообще, у русских людей мало меры <…>. У Розанова — меньше, чем у кого-либо. Он советует новобрачным снимать с себя фотографии во время полового акта, чтобы «сохранить на старость изображение своего счастья в молодости». Что это — райская невинность или порнография? Смешное личико новорожденного или смешная рожа дьявола?

Существует половое сумасшествие — бесстыдное обнажение.

Кажется иногда, что у Розанов такое сумасшествие. И смехом закутывается оно, как полупрозрачною дымкою, прикрывается, как фиговым листком [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 410].

Мережковский несколько упрощает ситуацию с рецепцией розановских писаний в русской прессе. Его идейные провокации отнюдь не оставались без серьезного внимания интеллектуальной общественности, включая его самого — большого поклонника Розанова-мыслителя. Жестким критиком розановского подхода к «проблеме пола» выступал, в частности, Николай Бердяев.

Для понимания глубинных мотивов полемики следует отметить, что <оба мыслителя являлись> активными критиками исторического христианства и в отталкивании от него конструировали собственную «метафизику пола». Бердяев выступил сторонником модернистского проекта метафизического андрогинизма, предполагавшего преодоление природного начала в человеке (пола) и раскрепощения его творчески-теургических способностей. Он имел основания упрекать Розанова в «фаллизме» («фаллоцентризме») и в апологии «бабьего» как «национально-языческого» в русском мирочувствовании. Однако свою критику он также выстраивает в границах аналогичного гендерного дискурса, лишь меняя «плюс» на «минус» в дихотомии мужское/женское. В данной дискурсивной операции «женское» тематизируется как «соблазн русского народа». «Выковывание мужественного, активного духа в русском народе», «выход из женственной пассивности» — необходимое условие для того, чтобы «мужественно творить жизнь, овладеть своей землей и национальной стихией». Более того, в «омужествлении» — залог всемирной духовной миссии русского народа. На этой ноте мессианизма заканчивает Бердяев свою полемику с Розановым, что можно расценить и как критическую реплику на призыв Достоевского: «Смирись, гордый человек!», прозвучавший в «Речи о Пушкине»[216].

Не оставались без внимания со стороны критиков и эксцентрические розановские фантазии, касающиеся обрядовой стороны иудаизма, которые он излагал с позиций арийца — т. е. расового Другого, типа такого рода пассажей:

Чудо и тайна Израиля, тайна его «обрезания», и «субботы», и «очистительных погружений», о чем упоминает Талмуд, как о вещах, за которые евреи «положили душу свою», — заключается в том, что это с арийской точки зрения есть в точности «черная водица», но из «черной» этой «водицы» исшел Господь наш; и, как было сказано уже Аврааму: «О семени твоем благословятся все народы». История Израиля есть история «святого семени»: опять, против этого не будут спорить комментаторы, которые только не заметили закон святости, условие святости этого семени, в соблюдении и сохранении которого и заключается «штанд-пункт» юдаизма, особая его на земле миссия («Юдаизм»).

…это говорит каждая страница Библии, что на том самом месте, где образовалось голое скопчество потом, пресловутое девство, «святое девство» на этом самом месте в Ветхом Завете росла, зеленела и вечно поливалась свежею водою («омовения») густая-густая, высокаявысокая трава совокуплений. И та самая «святость», которая отнесена была потом к девству, она ранее принадлежала совокуплениям [РОЗАНОВ-СС. Т. 3. С. 258].

Зинаида Гиппиус и Аким Волынский.

Фактическую несостоятельность — даже в случае умилительного восхищения как. например, в красочно-лирическом этюде «Миква»! («Уединенное») — и моральную ущербность розановского взгляда на иудаизм убедительно раскрыл в своей критической статье «Фетишизм мелочей. В. В. Розанов» (1909) Аким Волынский, очень точно подметивший и охарактеризовавший при этом оригинальность и новаторство Розанова как стилиста:

Я прочел с интересом и вниманием два тома «Опавших листьев» В. В. Розанова и небольшую книжку его под названием «Уединенное». Произведения эти отмечены печатью интимности и скорее похожи на писательский дневник, чем на произведения литературные в установленном смысле этого понятия. Автор заносил на бумагу отрывки своих идей и мимолетные настроения в условиях более или менее случайных, не гоняясь за точностью выражений и даже, может быть, не стараясь сказать о предметах и людях полновесную правду. Тем не менее, книги эти в целом, если проследить их индивидуальные особенности, характерны для всей публицистической деятельности Розанова. Он отразился в них необыкновенно рельефно со всей путаницей своих психологических тем и маниакальной убежденностью, что отпадением от культа величавого к фетишизму мелочей им совершен настоящий перелом в самом центре современной литературы. «Мне многое пришло на ум, — пишет Розанов, — чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей я считаю себя первым». Иллюзии автора на этот счет принимают иногда грандиозные размеры. Минутами ему представляется с необыкновенной ясностью, что он говорит «какую-то абсолютную правду», что некоторые его мысли преломляют в себе принципы жизни и притом под тем самым «углом наклонения», под каким их можно наблюдать в стихии не только космической, но и божественной — «точь-в-точь», без штрихов отступления в ту или иную сторону. Не стесняемый при этом соображениями приличия и такта по отношению к самому себе, Розанов в другом месте прямо заявляет: «каждая моя строка есть священное писание, и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть священное слово». Конечно, выражения тут подобраны не в школьном их значении. Но очевидно также и то, что автор подчеркивает не патетичность своих личных убеждений и верований, а нечто куда более значительное и важное и для него самого, и для других.

<…> Если в самом деле философствование Розанова отражает в себе «угол наклонения» вещей в процессах истории и в самой природе, то каждая его мысль несомненно священна. Прочие все литераторы наших дней имеют, таким образом, только честь «современничать» В. В. Розанову.

<…> Характеристики больших и малых величин в литературе отличаются у Розанова необыкновенной развязностью тона. Можно критиковать беспощадно. Хлестать кнутом сатиры направо и налево. Рубить топором под самые корни явлений, признаваемых вредными или ничтожными с определенной точки зрения. Но идейная резкость писателя не должна иметь ничего общего со словесным озорством хулигана. Все-таки в ней должна быть какая-то своя галантность по отношению к противнику. Но полемика Розанова грубее всего, с чем мне приходилось встречаться на страницах газет и журналов, не исключая памятники критической литературы шестидесятых годов XIX века. Доводов и мыслей при этом почти никаких. Изучения и знания ужасно мало. <…> За кошмаром словесной хулы ощущается даже нечистая какая-то психология автора, растрепанная гадость мотивов скорее волевого, чем идейного характера. Писателю ненавистно прямое и