от заводских корпусов и кончая умильными физиономиями судей, творящих правосудие, находится под эгидой нашей снисходительности.

Еще ничего не было сказано особенного, но в зале уже поняли, что речь будет необычной, как необычен и сам человек, произносящий ее.

— Я говорю об этом для того, чтобы вы вспомнили речи почтенных акционеров перед нашим отъездом в Россию, громкие речи, дословно записанные стенографами. Боже мой! Сколько благородных слов мы слышали там, сколько возвышенных целей поставлено было перед нами! Мы покидали свою благословенную родину и ехали в дикую и холодную Россию, чтобы в непроходимых лесах, в нетронутых природных и людских дебрях установить торжество справедливости. На нас возлагалась задача заложить в спящий ум русского мужика идеи гуманности и культуры. Мы ехали просвещать и организовывать русский народ, учить его ремеслу и грамоте. Огромная угнетенная страна должна была стать точкой приложения передовых идей Запада. И все это должны были сделать мы, и только мы. Родные и близкие, провожая нас, проливали слезы умиления. Ведь они заранее гордились нашим будущим подвигом.

Жан Валерн скосил глаза на председательский стол. У сидящих за столом вытянулись лица. Они не поднимали глаз. Председатель, бледный до прозелени, держал руку на колокольчике, не решаясь двинуть ею. Жан брезгливо отвернулся и посмотрел в зал. На какое-то мгновение острая жалость затуманила его глаза. Он увидел Мадлен. Она сидела в углу у окна, прижав к горлу маленькие кулачки. Даже отсюда он видел, что из глаз ее катятся слезы. Родная, милая девушка! Он должен был пощадить ее. Он же не мог не знать, что, поднимаясь на этот проклятый помост, делает его для себя эшафотом. Но можно ли было побороть самого себя? Он увидел эту гнусную процедуру, этих невежественных судей и перестал владеть собой. Его захватил неотвратимый приступ бешеной злобы, слова сами рвались из груди и жгли мозг. Нужно было сказать их или вырвать себе сердце.

Всего несколько секунд длилось молчание. В зале стояла могильная тишина. Только позади полицейских, за дверями, слышалась какая-то глухая возня. Судьи стали приходить в себя. Уже негодование готово было залить краской их бледные лица, уже председатель собрался поднять колокольчик, но в это время Жан Валерн заговорил снова:

— Нужно ли говорить, господа, что было потом? Мы не любили вспоминать прошлое и посылали в Париж и Лион короткие деловые отчеты. Мы скрывали миллионные прибыли от людей, нечеловеческим трудом которых они добывались. Мы это делали потому, что боялись, как бы эти люди не потребовали хотя бы мизерной доли этих прибылей на улучшение своей жизни. Да, мы развивали здесь просвещение, кидая жалкие рубли на захудалое училище, и щедро одаряли полицию. Это, конечно, было необходимостью, ибо невежественная чернь стала просвещаться без нашей помощи. И тогда мы стали награждать подзатыльниками ее добровольных и мужественных просветителей и устраивать средневековые судилища…

Дальше слов Жана не было слышно. В зале поднялся рев. Рабочие пробились, разбив полицейский заслон. Суд пришлось приостановить. Двое конвойных спешно уводили подсудимого. Мадлен рыдала, уронив голову на подоконник.

Прямо из суда Жан ушел в тайгу и до вечера просидел на бронзовом стволе сосны, недавно поваленной бурей. Грустный запах увядания шел от ее поникших ветвей. Домой он вернулся только ночью. В затихшем поселке кое-где светились огни. Шумел завод, и поблизости в болоте квакали лягушки.

На другой день он не пошел на завод. Его судьба была решена быстро и без его участия. Что ждет его на родине? За себя он не боялся. Тяжело было расставаться с Мадлен. Она приехала на Урал позднее его на два года. На заводе открылась лаборатория, и Гризон сразу принял Мадлен, предпочитая иметь лаборантами своих соотечественников. Жан видел, что девушка чувствует себя такой же одинокой, как и он. Это сблизило их.

Жан хотел уехать, не прощаясь. Но слишком велика была любовь, связывающая их сердца. Они встретились за поселком на опушке леса. Ванька Краюхин на угольной колымажке вез вещи Жана. Колымажка была грязна и неудобна. Жан шел пешком. Мадлен всю дорогу держала его за руку, как маленького. Ей было страшно. А чем он мог утешить эту хрупкую девушку с большими печальными глазами? Погубить ее вместе с собой? Она согласится и на это. Но он не имеет права. Нет, лучше разлука!

Они остановились у крутого лесистого увала. По склону его, вдоль дороги, были разбросаны белые куски известняка, словно черепа погибших воинов. Мадлен ни о чем не спрашивала. Глаза ее были сухи. И такая скорбь застыла в их глубине, что глядеть туда было страшно, как в пропасть. Жан чувствовал, что если это будет продолжаться дальше, он не выдержит и сделает что-нибудь непоправимое. Он быстро нагнулся и поцеловал ее узкую руку. Она обхватила его голову и крепко прижала к себе. Он слышал, как неровно, с замираниями, бьется ее сердце.

Ванька Краюхин заехал за густой куст орешника и остановил лошадь. Здесь он украдкой вытер слезы и стал устилать дно колымажки свежей травой.

4

Дом окружен молодыми липами. Два крайних окна закрыты ставнями. На перилах террасы тяжелый ковер. По запущенной аллейке ветер несет смятые бумажки. Иван отворил скрипнувшую калитку и очутился по ту сторону глухого забора, отделяющего обитателей дома от остального мира. И сразу память услужливо подсунула воспоминание.

…Тусклый мартовский день. Сырой промозглый ветер. Приземистое здание вокзала, серый растоптанный снег на узком перроне. В этот день покидал взбудораженную, ощетинившуюся пролетарскими штыками Россию главный управитель Шарль Гризон вместе со своими коллегами. Вначале перепуганные революцией и национализацией завода французы быстро оправились, видя, что «распоясавшаяся чернь» не только не думает прибегать к насилию, но даже очень учтиво предлагает отправиться восвояси вместе с женами, чемоданами и собаками, то есть со всем их имуществом, за исключением завода, ставшего общенародным достоянием. В качестве напутственного слова они даже получили дружеское пожелание правдиво рассказать дома о русских событиях и быстрее поддержать мировую революцию. Французы немедленно собрались в дорогу и уже разместились в специальных вагонах, а паровоз все стоял, видимо, из-за отсутствия топлива, так что управитель, пользуясь большим скоплением рабочей публики, успел произнести прощальную речь. Эта речь запомнилась Ивану потому, что Гризон выступал в ней в качестве новоявленного пророка, утверждая, что русские — необразованные мужики — не справятся с заводом, растащат его по гвоздику, по кирпичику, и тогда им ничего не останется, как поклониться по русскому обычаю в ноги ему, Шарлю Гризону, и пригласить опять принять управление.

И словно для того, чтобы можно было наглядно убедиться в