Тархоньски. Но он не чувствовал себя пьяным, только веселым. Он решил угоститься еще у Стемборека. Прямо от Соботы он пойдет к нему, пообещает семенную плантацию и дом Кулеши, а потом велит подать полную рюмку.

— Я говорил, что эго я в нашем управлении огонь распалю и первым в этот огонь руку суну, — говорил он уже в четвертый раз. — Я стал старшим лесничим. Удивляюсь, что вы купили у нас эту старую кобылу. Зачем она вам? Для упряжки не годится, только под седло.

— Это для Вероники, — объяснил Хорст.

— Если бросишь мужика, то хорошо и на коне поскакать, — засмеялся Тархоньски. И добавил:

— Вы не жалеете о Кулеше?

— Нет.

— Но ведь вам не хватает мужчины?

— Не хватает, — подтвердила Вероника.

— Понимаю, — согласился Тархоньски. — Кулеша мне никогда не казался настоящим мужчиной. Ему нужны были приятели, чтобы добраться до своей собственной жены.

Вероника стиснула губы. Не было еще вечера, чтобы она не вспомнила той минуты, когда у Кулеши пили водку Тархоньски, Будрыс, Вздренга и Марын. Тархоньски ее держал, Будрыс раздвинул бедра. Сейчас она стояла возле печи и с расстояния в несколько шагов смотрела на лицо Тархоньского, на его очки и большую шапку волос. Моментами эго лицо словно разрасталось и закрывало от нее весь мир — наверное, от той ненависти, которую он разбудил в ней одним своим появлением в их доме. Она не показала этого, потому что дело шло о кобыле Марына, о его седле, его хлысте. Других вещей Марына не нашли, потому что все фотографии она заранее спрягала в своей комнате. Часто рассматривала их — окровавленные, израненные лица. Но на этих фотографиях ей не хватало физиономии Тархоньского. Сейчас она видела ее перед собой, распухшую от водки, с блестящими глазами, самодовольную.

— Раз седло, кобылу и хлыст вам велели продать, значит, что охотинспектор никогда сюда не вернется, — осторожно начал Собота.

— Наверняка. Никогда туг не был нужен никакой охотинспектор. Черти принесли к нам этого человека и черти его забрали.

— И вы не знаете, где он теперь? — спросил Собота.

— Меня это не волнует. Самое главное — что он сюда не вернется, потому что люди неизвестно отчего его боялись.

«Вернется, — подумала Вероника. — Вернется за моим телом. Затем, чтобы взять меня как настоящую женщину».

«Вернется, — подумал Собота. — Вернется, чтобы довести до конца борьбу с лесом».

Вероника хотела понравиться Тархоньскому. Она сложила руки под грудью, чтобы ее большие титьки были перед ним, как на подносе. И он видел ее живот, бедра, длинные ноги, вырисовывающиеся под юбкой. Впрочем, он ее, наверное, запомнил голой в доме Кулеши и знал, что она в сто раз лучше его жены, плюгавой дурнушки, которая била его по морде.

Хорст Собота посмотрел на нее с удивлением, когда она на минуту вышла и из шкафа в их большой столовой принесла графин с настойкой.

— Выпейте с нами еще, — предложила она Тархоньскому. — Ведь мы не хотим, чтобы вы были нашим врагом, потому что мы дорожим нашим домом и садом.

— А мной вы хоть немного дорожите? — спросил Тархоньски.

— Да, — она кивнула головой и отвернулась, словно бы застыдившись, но только для того, чтобы он не увидел ненависти в ее глазах.

— Каждой женщине нужен подходящий мужчина, — сказала Вероника. — Когда-то Лешнякова мне говорила, что каждой женщине нужен мужчина подходящей тяжести. А для меня Кулеша был слишком легкий.

Она погладила себя по грудям, похлопала по бедрам. Хорст Собота посмотрел на нее с возмущением. Никогда он не мог подозревать в Веронике такой бесстыдной вульгарности. Ему стало неудобно за нее.

— Выпьем, пан старший лесничий, — предложил он в конце концов.

Эта девушка явно кокетничала с Тархоньским, и уж он этим воспользуется.

— Если мы подружимся, пани Вероника, — заявил он, — ничто уже не будет вашему дому грозить.

— У меня есть один недостаток. Иногда я люблю ударить мужчину, — сказала Вероника.

— Это никакой не недостаток, — засмеялся Тархоньски. — Я говорю вам, что вам ничто не грозит, потому что я уж такой есть, что когда огонь разожгу, то сам в этот огонь первым руку суну. Он выпил настойки, и у него закружилась голова.

— Охотинспектор, пан Марын, — снова начал Хорст Собота, — казался мне человеком из другого мира.

— Пацан. Сопляк, — ответил Тархоньски. — Ездил на кобыле по лесу и людей пугал. Оборотнем его считали. А вам он нравился, Вероника? Она не ответила. Ему, впрочем, и не нужны были ее слова. Он знал и видел свое.

— Он тоже был для вас слишком легкий. А кроме того, слишком впечатлительный. Когда мы вас держали, чтобы Кулеша мог с вами управиться, ему стало нехорошо и он ушел. Он не знает, бедняга, что женщины иногда любят, если их берут силой. Свою бабу я тоже сначала должен побить, чтобы она получила удовольствие.

— И она вас бьет, — ответила Вероника.

— Да. И это хорошо, — поддакнул Тархоньски. — Вам я бы тоже приложил в этот твердый зад. Вероника громко рассмеялась, и Хорст строго сдвинул брови. Что с ней случилось? Словно бы чужая женщина была в его доме.

Тархоньски вдруг встал из-за стола. Он вспомнил, что решил дать Стембореку семенную плантацию, но Стемборек сидит в тюрьме по подозрению о поджоге лесопилки. Дома осталась только его молодая жена. Заморыш это, хилое создание, но, наверное, у нее между ногами есть то, что нужно. И лицом вполне недурна. Здесь ему мешает старый Собота. Он пойдет к Стембореку и попросит у этой женщины стакан чая. А потом посмотрит, что из этого получится. Веронику он оставит на потом.

— Спасибо за угощение. Вы пока поскачите на конской спине, — попрощался он, натягивая на голову форменную фуражку.

Он вышел на песчаную дорогу и углубился в лес. Он был пьян, хотя водки мог выпить и больше. Но эта настойка, которую под конец подала Вероника, наверное, ему навредила. Он, шатаясь, медленно шел по песчаной дороге, икая и борясь с тошнотой.

Хорст заметил, что Вероника завязывает платок на голове.

— Ты что? Куда ты идешь? — спросил он обеспокоено.

— Это мое дело, — буркнула она. — А что? Не имею права?

Он ничего не понимал. Неужели она захотела этого фанфарона, пьяницу, лесного человека? Никогда она не получит в дар его дом и сад. «Сука», — подумал он, направляясь в свою комнату.

Ночь была темная, наполненная шумом лесных деревьев и свистом ветра. Вершины деревьев соприкасались друг с другом с легким стоном, везде что-то шелестело, трещало, постукивало. Лесничий Тархоньски хорошо знал эти звуки и даже любил их. Он петлял по всей