но сейчас вместо йода и специй Гена Новожилов почувствовал в воздухе что-то совсем другое, но хорошо знакомое, до дней его последних всегда узнаваемое. То, что заменяло в зоне воздух, но ничего общего с воздухом не имевшее. Всего на долю секунды почувствовал. Конечно, не поверил. Конечно, посчитал, что показалось. На всякий случай посильней пыхнул сигарой. После того как снесло ветерком сизые пахучие кольца, окончательно убедился: показалось. По-прежнему пахло здесь водорослями, пряностями и еще чем-то, чем пахнет обычно на кубинском курорте. Уже вслух подытожил:

– Показалось!

Так же вслух добавил про то, что горизонт украли.

Почти повторил то, что недавно на пляже бормотал.

Конечно, вместо глагола «украли» другое слово употребил. Из категории непечатных, но в этой ситуации куда лучше подходящее.

Зазеркалье зэка Семенова

Старух, портретов и зеркал Олег Семенов боялся. Все время боялся, сколько себя помнил.

Уверен был, что они наделены недоброй силой, от которой – ущерб его здоровью и угроза его жизни.

Приблизительно по той же причине избегал фотографироваться. Считал, что фиксирование на вечность моментов биографии человека – это безвозвратное вычитание куда более длительных отрезков времени из этой биографии. Добровольное урезание, точнее, растранжиривание жизни.

Странные эти привычки привез он с собою в зону, куда заехал на долгие десять лет по серьезной сто пятой.

Правда, здесь они вроде бы совсем не напоминали о себе. В соответствии, так сказать, с обстановкой.

Потому что…

С фотографированием в колонии строгого режима, мягко сказать, сложно.

Верно, гуляют здесь мобильники. В том числе и снабженные фотокамерами. Только использовать их для фотографирования – роскошь, редко позволительная. Телефон на зоне – в первую очередь, чтобы «шуметь»: с волей связываться, с братвой вопросы решать, приветы близким передавать, в крайнем случае, с заочницами шуры-муры крутить. Самое время напомнить, что и мобильники и фотоаппараты в лагере строго запрещены, на всех шмонах их жестко отметают, за них и в изолятор запросто загреметь можно, и другие прочие неприятности обрести. Так что фотографирование из арестантской жизни по сути исключалось.

Вовсе не было в зоне старух. Да и взяться им здесь было неоткуда.

Не обнаруживалось и портретов.

Разве что портрет Дзержинского в кабинете лагерного кума[35]. В кабинет этот каждого прибывающего в зону непременно заводили еще до того, как арестант поднимался из карантина на барак. Задавали один и тот же гаденький, но обязательный с точки зрения лагерной администрации, вопрос:

– В каких отношениях с оперативной частью планируете быть?

Нисколько не удивлялись, когда арестанты начинали молоть дурашливую чепуху или отмалчивались с брезгливой миной. С хищным интересом настораживались, когда кто-то, воровато оглянувшись, отзывался вопросом на вопрос:

– А чего делать-то надо?

Впрочем, тот портрет был какой-то не сильно настоящий. Железный Феликс в исполнении художника-самоучки из арестантов еще советских времен больше походил на виноватого дьячка из сельской глубинки. Да и фиолетовый жгучий цвет гимнастерки Дзержинского на том портрете не имел никаких аналогов с земными красками, а больше напоминал о чем-то космическом.

Единственным шатким мостиком между нынешней лагерной обстановкой и теми вольными привычками было… зеркало.

Большое зеркало в отрядном, совмещенном с дальняком[36], умывальнике. Не новое, с какими-то желтыми пятнами и с участками совсем неприглядного свойства, где амальгаму съело время и вместо зеркальной красоты перла мрачная непроглядная темень.

Хочешь – не хочешь, нравится – не нравится, а с этим зеркалом по несколько раз в сутки соприкасаться, что называется, нос к носу, приходилось. Разумеется, о том, что зеркало на твое здоровье покушается и из твоей жизни куски выгрызает, Олег не вспоминал. При умывании и во время бритья норовил или зажмуриваться, или глаза в сторону отводить. Если же все-таки случалось упереться взглядом в призванный отражать все и вся зеркальный прямоугольник, видел там одно и то же: собственную, уже тронутую тюремной худобой физиономию, это на первом плане, а за ней, на плане втором, выкрашенные в зеленый недобрый цвет кабинки дальняка.

Все!

Никаких дополнений и вариаций к простенькому сюжету.

Разве что иногда над невысокими, в пояс, стенками кабинки маячили ушанка, феска, а то и просто оттопыренные локаторы и стриженая макушка справлявшего нужду арестанта. Только эта картинка была совсем невыразительной и почти бесцветной. Потому как слишком агрессивен был зеленый цвет стен кабинок дальняка, а прокуренная известковая белизна стен и потолка эту нездоровую зелень только усиливала. Такой фон безжалостно подавлял, размазывал и растворял все прочие цвета, предметы и даже события. Казалось, что и диктатура эта, и пейзаж этот – навечно сложившийся порядок, непоколебимый, нередактируемый, утвержденный не то что до конца его срока, а до конца сроков всех зэков всех последующих поколений.

Но так только казалось…

В какой-то момент, ближе к середине второго отсиженного года, понял Олег Семенов, что зеркало, точнее то, что можно увидеть в этом зеркале, несмотря на свою вторичность и откровенную бедность на предметы, цвета и движения, иногда живет… само по себе, невнятной, приглушенной, но совершенно самостоятельной жизнью. И эта жизнь какая-то совсем особенная.

Порою традиционно маячившие в зеркале зеленые доски дальняка куда-то исчезали, утаскивая за собой, будто сворачивая в гигантский рулон, все побеленные плоскости стен и потолка. Взамен всего этого появлялись какие-то неведомые, окрашенные в приглушенные, словно размытые, нездешние пейзажи, отдаленные панорамы незнакомых городов, контуры, ранее не встречающиеся даже в фантастических фильмах, машин, силуэты вроде бы обычных, но каких-то совсем непонятных людей. Новое, неизвестно откуда берущееся наполнение пространства, которое занимал раньше умывальник, стремительно росло в масштабах и полностью завоевывало все возможные площади, объемы, перспективы.

Факт этот на первых порах не стал ни потрясением, ни событием, разве что поводом для слабого недоумения. Мысли вокруг этого крутились самые простые. Все больше подсказанные инстинктом самосохранения, который в любом арестанте непременно обостряется: «Как это понимать? Вдруг… того, рехнулся… Что делать? Как дальше все пойдет?»

Потом… Потом все стало меняться.

Вспомнилось, как он в совсем зеленой юности искал приключений, с ощущениями и сознанием экспериментировал, как водку и вино колесами заедал, которыми старшие товарищи в любой момент щедро угостить готовы были. Моментального эффекта от такого эксперимента не наступало, а вот через день, а то и позднее, начиналось то, что в кругу его тогдашних приятелей объединялось под несерьезным словом «мультики». Сон – не сон. Бред – не бред. Что-то ближе к глюкам. Стоило только глаза прикрыть, как на возникшем в сознании экране начинали в неспешном порядке сменять друг друга нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Словом,