потом на «теорию альтернативных состояний». В последних записях на эту тему появилась «теневая теория». «Основа теневой теории, – писал Амос для себя, – заключается в том, что контекст альтернатив, или набор возможностей, определяет наши ожидания, наши толкования, наши воспоминания и наше соотнесение с реальностью, а также аффективные состояния, которые она вызывает». В конце концов он сконцентрировал многое в одной фразе: «реальность – это не точка, а облако возможностей».

Не то чтобы Амоса не интересовали мысли Дэнни. Просто они больше не общались в одной комнате за закрытой дверью. Разговор, который они с Дэнни должны были вести вместе, они теперь вели порознь. Из-за возникшей дистанции между ними каждый гораздо лучше понимал, откуда берутся идеи. «Мы знаем, кому пришла в голову идея, потому что она была описана в письмах, – жаловался Амос Майлзу Шору. – Раньше мы бы схватились за телефон в самом начале работы. Сейчас ты разрабатываешь идеи, отдаешь себя им, они становятся более личными, и ты помнишь, чьи они. Изначально у нас такого не было».

Увлеченный своей новой идеей, Дэнни забрал ее обратно – не передал Амосу для переделки. Амос по-прежнему каждую неделю летал в Ванкувер, однако между ними прошла трещина. Амос явно хотел верить, что они могли бы сотрудничать как раньше. Дэнни – нет. Он предвидел свою зависть и встраивал ее в решение относительно Амоса.

Глава 12. Облако возможностей

В 1984 году Амос гостил в Израиле, когда из телефонного звонка узнал, что стал стипендиатом «гранта для гениев» Фонда Макартуров[39]. Награда принесла ему двести пятьдесят тысяч долларов, плюс дополнительные пятьдесят тысяч долларов на исследования и первоклассную страховку. А пресс-релиз отмечал Амоса как одного из мыслителей, который демонстрировал «необычайную оригинальность и увлеченность в своих творческих устремлениях». Единственная работа, цитировавшаяся в пресс-релизе, была сделана вместе с Дэнни, который там даже не упоминался.

Амос не любил премии. Он считал, что они усиливают различия между людьми, приносят больше вреда, чем пользы, и создают больше горя, чем радости, а на каждого победителя приходится много других, кто заслужил победу – или считал, что заслужил.

«Он не был рад премии, – рассказывает его подруга Майя Бар-Хиллел, которая встречалась с Амосом в Иерусалиме вскоре после объявления о гранте. – Напротив, пришел в ярость. Он говорил: «Что эти люди думают? Разве можно давать премию только одному из пары? Неужели они не понимают, что наносят сотрудничеству смертельный удар?»

Амосу не нравились премии, тем не менее он продолжал их получать. Его приняли в члены Американской академии искусств и наук. Затем он получил стипендию Гуггенхайма и приглашение вступить в Национальную академию наук. Последнее было редкой честью для ученых – неграждан США – и Дэнни ее не удостоился. Последовали почетные степени разных университетов, включая Йель и Чикаго. Однако стипендия Макартура как пример ущерба, наносимого премиями, вывела Амоса из себя сильнее всего. «Это мучило его по-настоящему, – говорит Бар-Хиллел. – Он бы не устраивал шоу для меня».

Вместе с наградами хлынул непрерывный поток книг и статей, восхваляющих Амоса за работу, сделанную вместе с Дэнни, словно он добился всего самостоятельно. Когда другие говорили об их совместной работе, имя Дэнни всегда оказывалось на втором месте, если вообще упоминалось. «Вы очень щедро раздаете мне комплименты за формулирование связи между репрезентативностью и психоанализом, – писал Амос коллеге, который прислал ему новую статью из журнала. – Эти идеи, однако, были разработаны в дискуссии с Дэнни, так что вы должны упоминать оба наших имени или (если это покажется неудобным) опустить мое».

Автор одной из книг считал, что именно Амос первым отметил иллюзорное чувство эффективности, которое испытывали инструкторы израильских ВВС после того, как критиковали пилотов. «Мне кажется неудачным использование термина «эффект Тверски», – писал автору Амос. – Работа была проведена в сотрудничестве с моим давним другом и коллегой Даниэлем Канеманом, так что нельзя выделять одного меня. На самом деле именно Даниэль Канеман был тем, кто наблюдал этот эффект при обучении пилотов, так что если это явление и стоит назвать в честь человека, то пусть оно называется «эффект Канемана».

Студенты Амоса в Стэнфорде дали ему прозвище Славный Амос. «Все его знали, и все хотели с ним общаться», – говорит преподаватель психологии Брауновского университета Стивен Сломан, который учился у Амоса в конце 1980-х годов. Самое досадное, что Амос был почти равнодушен к широкому вниманию. Он благополучно игнорировал предложения СМИ («Экран телевизора еще никого не делал лучше», – говорил он) и выбросил много приглашений, даже не открыв их. Амос не скромничал – он знал себе цену – и не делал вид, будто его не волнует, что о нем думают люди. Просто он хотел, чтобы взаимодействие с внешним миром происходило на его условиях.

И мир согласился. Конгрессмены США звонили Амосу за советом по законопроектам, которые они готовили. Представители НБА хотели услышать его доводы о статистических ошибках в баскетболе. Секретная служба Соединенных Штатов приглашала Амоса в Вашингтон, чтобы выслушать его мнение относительно прогнозирования и сдерживания угроз политическим лидерам, находящимся под их защитой. НАТО привозило Амоса во французские Альпы, чтобы послушать, как принимают решения в условиях неопределенности. Казалось, Амос способен проникнуть в любую проблему, даже в совершенно ему чуждую, и люди, общаясь с ним, чувствовали, что он уловил ее суть лучше, чем они сами.

Например, Иллинойский университет пригласил его на конференцию, посвященную метафорическому мышлению. И Амос заявил, что метафора – на самом деле заменитель мышления. «Так как метафоры яркие, запоминающиеся и с трудом поддаются критическому анализу, они имеют значительное влияние на человеческое суждение, даже когда они неуместны, бесполезны или вводят в заблуждение. Они подменяют подлинную неопределенность представлений о мире смысловой неоднозначностью. Метафора – это прикрытие».

Дэнни не мог не заметить новый всплеск внимания к Амосу в связи с той работой, которую они проделали вместе. Сегодня на своих конференциях Амоса хотели видеть экономисты, завтра – лингвисты, философы, социологи, даже программисты, хотя Амос не испытывал ни малейшего интереса к компьютерам, поступавшим в его стэнфордский офис. («Что мне прикажете делать с компьютерами?» – сказал он, отклонив предложение «Эппл» пожертвовать факультету психологии двадцать новеньких «Маков».)«Порой становится обидно, если тебя не зовут на конференцию, даже если бы ты и сам не хотел туда ехать, – признавался Дэнни гарвардскому психиатру Майлзу Шору. – Мне было бы легче, если бы его не приглашали так часто».

В Израиле люди реального мира, когда у них возникали проблемы, обращались к Дэнни. Люди реального мира Америки обращались к Амосу, даже когда было очевидно, что Амос вряд ли знает, о