Шрифт:
Закладка:
Но сначала это все еще в тумане. Она уезжает доучиваться в Брюссель, возвращается только весной 1910 года и отправляется к матери и отчиму – в Боголюбы, село Волынской губернии близ Луцка. В Боголюбах – у символиста все символично – решилась участь Белого.
3
Не сказать, конечно, чтобы к Белому у нее с начала не было никаких чувств; он ее заинтересовал, и она захотела с ним сбежать. Поскольку оба они были одиноки – Ася существовала под весьма свободной тетушкиной опекой, а Белый переживал тяжелый кризис, чуть не ежегодный, – обоих восхитила идея заграничной поездки, и сам Белый в мемуарах “Между двух революций” описывал это так: “…Кроме симпатии, в которой ничего не было ни от страсти, ни от пылкой влюбленности, обнаружилось сходство нашего положения; мне было около тридцати лет; Асе – около двадцати; между тем жизнь разбила ее не менее, чем меня; незаживающая рана ее – разрыв матери с горячо любимым отцом (Тургеневым), не перенесшим этого и умершим от разрыва сердца; девочки, Наташа и Ася, несмотря на нежную заботливость отчима, не пожелали жить с матерью; и оказались при д’Альгеймах; Наташа – зимой приживала при них; Асю дядя устроил к старому бельгийскому граверу; у нее не было дома; она ненавидела Луцк; будущее ей казалося пропастью, разверстой у ног; несколько месяцев, и – куда деваться? Чем жить? На что надеяться? Мое положение было сходственным; в России уж не было пяди, на которую я мог бы ступить твердой ногой; комната в квартире матери, с вывисающим из зеркала отраженьем лица, разбитого жизнью, – невеселое зрелище: жизнь нашей квартиры – была нелегка. <…>
…Мы не решали даже вопроса о том, кем будем мы: товарищами, мужем и женой? Это покажет будущее: жизнь в «там», по ту сторону вырыва из всех обстановок! Только Ася, насупив брови, мне заявила: она дала клятву не соглашаться на церковный брак (условности она ненавидела); она смеялась: какой скандалище разразится в «порядочном» обществе, когда мы с ней «бежим» за границу”.
Нужны были деньги. Белому предложили редакторский пост в “Мусагете” – он отказался и пошел лишь на то, чтобы полностью продать “Мусагету” права на все свои тогдашние книги – стихи и “симфонии” (замечательный, первый у него опыт стихопрозы, где нерегулярные повторы прозаических фраз создают иллюзию музыкального ритма и даже мелодии). “Мусагет” дал три тысячи, закабалив Белого надолго, и высылал деньги небольшими частями, что было особенно унизительно. Осенью 1910 года они выехали в Италию. Сначала – Венеция, потом – Неаполь. До Сицилии ничего между ними не было, кроме разговоров. “Сицилия – место моего сближения с Асей; помнятся лишь моменты его; душная, декабрьская ночь; Ася протянута из окошка в теплые порывы ветра; за лапами расхлестанной зелени – вспыхи молнии; локон Аси взлетает; я – рядом: в окне; мы слушаем поступь будущего”. Из Сицилии – в Африку, в Тунис. Там посетили Белого удивительные прозрения, которые самое время вспомнить сегодня: “Я боюсь – будет час: кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы – кровь черная; миллионами негров, мулатов вдруг хлынет она в Париж…”
Вообще, совместные эти путешествия не столько сплачивали их, как может показаться, сколько – уже тогда – разводили: Белый колоссально много знал, для него все это была ожившая история, а для нее, замечает он, – прежде всего визуальные впечатления. Она художница, смотрит на цвета – и, сколько бы они ни говорили там, это все было не столько вглядывание друг в друга, сколько вглядывание каждого в себя. Вот Бунин, отправившись с Верой – тоже невенчанной, поскольку он не мог получить развода от Анны Цакни, – тоже устремился с ней на арабский Восток и в Северную Африку, и это путешествие сделало их неразрывным целым: отчасти потому, что Вера жила им и понимала его, а отчасти потому, что он-то монологов не любил, он умел слушать, а совместное молчание сближает больше разговоров. Белый понимал, что между ним и Асей все еще бездна: “…Я, в зеленом халате и феске-чечье, развивал перед Асей свою философию. В эти дни нас связала друг с другом лишь Африка; отнимись она – мы с испугом вперились бы пустыми глазами друг в друга; с испугом мелькнула бы мысль: почему это вместе мы?”
Дальше они посетили Стамбул и через Одессу вернулись в Россию. К лету 1911 года относится первое связавшее их мистическое переживание… но тут надо сказать, что Ася вообще жила как во сне (или хитро играла в это): часто она принималась бормотать, словно в забытьи, видела сны наяву, начисто выпадала из реальности – Белому казалось, что она подлинный духовидец. И вот под Луцком, куда они снова поехали на лето (Кампиони оказался милейшим лесничим, подначивал Белого – “выпьем с декадентом водочки”), вдруг начались у них синхронные слуховые галлюцинации: ровная дорога, чистое небо, а они слышат грохот, словно едет огромная армия, громыхают обозы и даже постреливают какие-то дальние пушки… Решительно ничто не предвещало войны 1914 года, когда Луцк окажется в прифронтовой полосе, – но тогдашние люди отличались особой чуткостью: за три года могли расслышать войну.
Этим летом Белый начинает задумываться об Асе – и понимает, что, в сущности, не знает ее. Прежде ему казалось, что собственная жизнь его разбита, а потому смысл его существования теперь – стать опорой чужому существованию. Теперь он пытается понять: Ася, которая большую часть дня лежит неподвижно, курит, молча думает, – она кто вообще такая? “Ненормальна была ее жизнь; <…> природная восприимчивость, соединенная с болезненной чуткостью, не могла заменить ей сознанья и знаний; <…> она умеет с естественной грацией дымить папироской, очаровательно улыбаясь, и отпускать то мистические, то скептические сентенции с чужого голоса”. “Всякий жест ее был непроизвольно мил, но с позой будто бы глубины, в которой не было глубины собственно, с умением меблировать эти позы цитатою или ссылкой на высокомудрые афоризмы oncle d’Alheim”. “Вот с этим-то растерянным, болезненным и теперь меня пугающим существом я связал свою жизнь в эпоху разуверенья в себе! Невеселые перспективы вставали”.
Это, конечно,
